Моя жажда приключений была утолена. Все пережитое в столице оказалось достаточно необычным и поучительным, чтобы остаться в памяти навсегда: я прошел испытание огнем, продемонстрировав каллокаин Туарегу, посетил Седьмое Бюро и, наконец, услышал психологическую дискуссию о кино, к которой не был готов. Да, я определенно не был к ней готов. Она, как старая рана, все время напоминала о себе. Я не мог подобрать ни одного возражения к услышанному – оставим специалистам психологические аспекты – и мне становилось стыдно при мысли о собственном необоснованном и глупом выпаде. Я придерживался своей позиции, почему тогда это продолжало меня мучить? Столь убедительных, объективных, профессиональных доводов в пользу ценности любого бойца я никогда раньше не слышал – однако вопросы бытия стали вдруг огромными, а его смысл исчезающе малым. Я знал, что это фальшивый и больной взгляд на мир, пытался переубедить себя всевозможными аргументами. Но у обширной пустоты, поглощавшей меня изнутри, было только одно название – бессмысленность.

«Неплохо бы, – думал я со страхом, – чтобы какой-нибудь шутник из полиции или, скажем, Риссен отнял у меня шприц и вколол его в мою руку». Легко предугадать, что сказало бы Седьмое Бюро о моем складе мышления. Будь у Риссена право, он бы с радостью взялся меня разоблачить, чтобы в очередной раз подтвердить свой давний тезис: «Среди бойцов старше сорока нет ни одного с по-настоящему незапятнанной совестью». Похоже, именно этого он и хочет. Разве не он завлек меня сюда своими хитроумными намеками? Этот человек опасен для меня и для всех. Страшнее всего были предположения о том, как далеко он зашел в развращении Линды, и подозрения, что они оба вступили в сговор против меня.

Все это тлело под поверхностью, никак не проявляясь внешне, я был настолько загружен работой, что времени на размышления не оставалось вообще. Туарег уже отдал приказ о замене обычных судебных расследований каллокаиновым тестированием, и люди со всех уголков Мирового Государства стояли в очереди на участие в обучающем курсе, который нам поручили подготовить. Мы теперь находились в ведении полиции – как оговаривалось, временно. Каррек велел без промедления доставить в наши лекционные залы всех заключенных, чтобы можно было получить от них все необходимые сведения – и одновременно использовать их в качестве наглядного тренировочного материала; в роли судьи всегда присутствовал военный или полицейский высокого чина, а протоколы вели параллельно два секретаря – полицейский и назначенный курсами.

Быстро стало ясно, что дел у нас невпроворот. Мы увеличили число обучающихся на курсах, но многим все равно приходилось ждать. Мы не успевали обрабатывать всех заключенных, тестирование часто проводилось в спешке, даже обеденный перерыв пришлось сократить на полчаса.

Судебные процессы испокон веков проводились под грифом секретно, то есть сравнивать мне не с чем. Но меня удивило количество показаний, которые оказались ложными или как минимум ненужными. Практически каждый подопытный после эксперимента был сломлен, а я завален разнообразнейшей напраслиной, возведенной странноватыми бойцами, чьи разоблачения с точки зрения суда были до глупого несущественны, вследствие чего возникали сомнения в целесообразности самого судебного аппарата. С каллокаином все тоже было непросто, он по-прежнему производился в недостаточных объемах и только в лабораторных помещениях.

Однажды мы обсуждали это за обедом. («Мы» это Риссен, я и участники курсов, сидевшие за несколькими длинными столами в большой столовой, где питался и персонал вспомогательных служб полиции.) В первой половине дня нам как всегда катастрофически не хватило времени, день выдался более жарким и влажным, чем обычно, и вдобавок ко всему на нашем этаже вышла из строя пара вентиляторов. Кто-то громко посетовал на большое число донесений по пустяковым поводам или вообще без них.

– Количество доносов за последние двадцать лет постоянно увеличивается, – сказал Риссен. – Я узнал это лично от шефа полиции.

– Но это отнюдь не означает, что выросла преступность, – возразил я. – Возможно, выросла преданность Государству, выросла интуитивная способность находить гнилостные источники…

– Это означает, что вырос страх, – неожиданно энергично произнес Риссен.

– Страх?

– Да, страх. Мы ужесточили надзор, это не дало нам чувства безопасности, а сделало нас тревожнее. Страх и тревога порождают импульсивное желание причинять боль ближнему. Известно, что дикий зверь нападает, когда чувствует угрозу и не может убежать. Если в нас поселяется страх, единственным выходом для него становится упреждающий удар. Это трудно, мы же не знаем, куда бить… Но искру, как говорится, лучше тушить до пожара. Если бить умело и часто, то, кажется, можно спастись. Есть старая притча о фехтовальщике, который был настолько искусен, что оставался сухим под дождем: он отбивал шпагой капли так ловко, что ни одна не успевала упасть на него. Примерно так фехтуем и мы, когда охвачены страхом.