А утром в газете вышла статья под заголовком «МЫСЛИ НАКАЗУЕМЫ». В ней излагалась суть нового закона и упоминался каллокаин, благодаря которому закон стал возможным. Новые положения об избрании меры пресечения звучали более чем здраво: слепое следование параграфу отменялось, то есть отныне за повторное преступление рецидивист не мог получить такое же наказание, как и за совершаемое впервые. Предметом судебного разбирательства теперь становилась сама личность бойца, а не его отдельное действие. Исследованию и регистрации следовало подвергать собственно мышление. И не для того, чтобы, как раньше, определить степень вменяемости, а для того, чтобы отличить пригодный человеческий материал от непригодного. Наказание не будет исчерпываться принудительными работами на срок, рассчитываемый по формуле. Выносить приговор будут эксперты-психологи и экономисты, исходя из рентабельности или нерентабельности обвиняемого. Физически и морально ущербные индивиды, не приносящие пользы Государству, не должны надеяться на сохранение жизни только потому, что они не причиняют Государству вреда. С другой стороны, учитывая сокращение населения, в отдельных случаях необходимо оставлять в живых менее пригодный материал для использования в качестве рабочей силы. Новый закон об антигосударственном мышлении уже вступил в силу, однако, как отмечалось отдельно, все донесения теперь должны быть подробнейше обоснованы и подписаны именем, достоверность которого можно проверить, иными словами, допустимое ранее анонимное доносительство отменялось с целью сокращения количества несущественных донесений, что позволит снизить расход каллокаина и загруженность сотрудников суда. Право принять или не принять донесение при любых обстоятельствах полиция оставляет за собой.

О том, что отныне доноситель обязан подписываться собственным именем, Каррек меня не известил. Следовательно, Линде будет еще проще узнать, кто заявил на Риссена.

Рабочий день прошел без сенсаций, но отнюдь не тихо и спокойно. За обедом мы с Риссеном не обменялись ни словом. Я даже смотреть в его сторону не решался. Меня терзало подозрение, что он знает о моих мыслях и планах и в любой момент может нанести упреждающий удар. Одновременно я понимал, что не отважусь ничего предпринять, потому что не уверен в Линде. Каждый час промедления таил в себе опасность, но задуманное пришлось отложить.

Уже дома за ужином мне показалось, что повторяется тот ужасный разговор в большой столовой. Мне так же трудно было смотреть в глаза Линде, как тогда Риссену. Мне так же казалось, что ей все известно, в воздухе витала такая же враждебность. Бежали секунды, мне казалось, прислуга никогда не уйдет, а дети никогда не уснут. Наконец мы остались с Линдой одни, и чтобы избежать прослушки, я включил радио на полную громкость, после чего сел сам и усадил ее так, чтобы динамик оказался между нами и полицейским ухом.

О чем говорилось в оглушившей нас лекции, я не помню, я был внутренне слишком встревожен, чтобы это заметить. Линда же даже бровью не повела, никак не отреагировав ни на лекцию, ни на то, что я усадил ее именно на этот стул – видимо, она догадалась, что затевается, и, как и я, не прислушивалась к тому, что говорили по радио. И только когда я придвинул свой стул вплотную к ее, она посмотрела на меня вопросительно.

– Линда, я должен у тебя спросить, – начал я.

– Да, – ответила она без тени удивления. Я всегда знал, что ее самообладание безупречно. И всегда знал, что если однажды мы с ней дойдем до последнего предела, до борьбы не на жизнь, а на смерть, она станет самым страшным противником. Может быть, только поэтому я и не хотел ее отпускать? Я боялся того, что может произойти? Моя любовь скрывала в себе великий страх, я знал это давно и наверняка. Но была здесь и мечта о безграничном доверии, мечта о том, что придет день и моя упорная любовь сделает ее моим союзником. Как это произойдет и как я узнаю, что это произошло, я не представлял – это была мечта, такая же зыбкая и далекая от реальности, как мечта о будущих жизнях. Но через мгновение эту желанную безопасность можно было запросто потерять. Всего минута, и из ненадежных союзников мы могли превратиться в заклятых врагов, но я об этом не узнал бы, потому что она не выдавала бы себя ни гримасой, ни дрожью в голосе.

И все же нужно было действовать дальше.

– Разумеется, это чисто формальный вопрос, – сказал я и попытался улыбнуться. – В ответе я уверен. Я никогда ни во что подобное не верил, а если это окажется правдой, то ты же понимаешь, мне будет совершенно все равно. Ты же, надеюсь, хорошо меня знаешь – а я хорошо знаю тебя.

Я промокнул лоб носовым платком.

– Итак? – произнесла Линда, испытующе глядя на меня. Ее большие глаза напоминали софиты. Когда они были направлены на меня, я чувствовал себя беспомощным.

– Итак… Конкретно меня интересует, – произнес я (и действительно бодро улыбнулся), – были ли у тебя любовные отношения с Риссеном?

– Нет.

– Но ты его любишь?

– Нет, Лео. Не люблю.

Вот и все, тупик. Если бы она сказала да, я бы сразу ей поверил – мне так казалось. Но она сказала нет, и доверять ей я не мог. Чего я добился? Она увидела, что я лгу и что мне совсем не безразлично, что она ответит. Завтра или послезавтра она поймет, почему я спрашивал, – возможно, она уже это знает, возможно, Риссен намекнул, что над ним нависла угроза. Мой взгляд застыл на ее лице, я даже забыл, что нужно дышать, поэтому в какой-то момент у меня вырвался резкий вздох. А потом мое сердце почти остановилось, потому что я уловил едва заметное движение. Тревогу, ощущаемую кожей, – но это был знак. Знак, гораздо более красноречивый, чем все ее слова.

– Ты мне не веришь? – спросила она серьезно.

– Разумеется, верю, – ответил я с излишней горячностью в голосе. Только бы и она мне поверила! Если мне удастся усыпить ее бдительность, зла в мире станет меньше. Но я полагал, что одурачить себя она не позволит.

Двигаться дальше было некуда. Этот разговор уже стоил мне огромных усилий, и я чувствовал себя совершенно изнуренным – хотя ничего не добился. Никогда прежде зияющая пропасть между нами не казалась такой очевидной и непреодолимой. Мне не хватило самообладания, чтобы заполнить последующую часть вечера шутками и будничной болтовней, хотя оставался всего час, поскольку нам обоим предстояло ночное дежурство. Линда тоже молчала, и разлившаяся вокруг немая тревога пронизывала меня до мозга костей.

В конце концов, прошел и этот час.