Скрывать бессмысленно – это было поражение. Да, я узнал все, что хотел, – моему решению о судьбе Риссена она не помешает. Да, в глубине души я вообще не боялся ее мести, поскольку знал, что, в сущности, она привязана ко мне так же неразрывно и отчаянно, как я к ней. Да, теперь она была в моей власти, потому что я знал тайны, которые она не хотела раскрывать. Да, всё так, да. То есть это не поражение, если думать только о тех дурацких ограниченных целях, которые я перед собой ставил. И тем не менее это было полное чудовищное поражение в другом, более масштабном плане.

Ее слова о зависти к несчастной любви звучали по-девичьи романтично, но в них была определенная доля правды, которую я сам мог рассказать о своих чувствах к Линде. В каком-то смысле мой брак тоже был несчастливой влюбленностью – взаимной, но все равно несчастливой. Серьезное лицо, напряженные излучины красных губ, строгие глаза. Мой тайный мир, где я мог бы утолить жажду, развеять тревоги, обрести желанный надежный покой, если бы знал, как туда проникнуть. Я взломал его силой, пробрался максимально далеко, заставил ее отдать то, чем она не хотела со мной делиться, но моя жажда не исчезла, а беспокойство и неуверенность стали мучительнее, чем когда-либо. Если и существует где-то соответствие тому миру из снов, мне туда не попасть, как бы я ни старался. Я, как и Линда, готов был вернуться к вызывающей зависть иллюзии и поверить, что рай за стеной можно завоевать.

Как все это увязывалось с моим отвращением к власти, я не вполне понимал, но связь явно существовала. А еще я предполагал, что устранение Риссена станет выстрелом в пустоту. Получится как с Линдой – я выяснил все, что хотел, но потерпел такую сокрушительную неудачу, что впору без преувеличения говорить об отчаянии. Возможно, так же случится и с Риссеном – приговор, казнь – но я ни на йоту не приближусь к тому, чего хочу.

Впервые в жизни я почувствовал, что такое власть, я держал ее в руках, как оружие – и был убит горем.

По коридорам и лестницам полицейского управления прошелся шепот. Никто ничего не знал наверняка, никто не делал официальных заявлений, но, если поблизости не было посторонних, сотрудники на полувыдохе говорили друг другу: «Сам шеф полиции… Туарег… слышали… арестован… только слухи… обвинен в антигосударственном мышлении… тссс…»

Мне хотелось узнать, что об этом думает Каррек, его близкий соратник, так рьяно добивавшийся принятия нового закона. Он в курсе случившегося? Или, может быть, именно он…

Меня эти слухи не касались, я с головой погрузился в работу.

В столовой за обедом я не смотрел Риссену в глаза. Даже если он видел меня насквозь, предпринять что-либо для предотвращения схватки он уже не успеет. Кстати, у меня тогда появилось странное чувство – Риссен показался мне не вполне реальным. За столом сидел некий фантом, беззастенчиво и громко сморкаясь в носовой платок, безопасное отражение зла, которое я хотел оживить. Я ударил, и скоро удар достигнет цели – отражения. Но я пытался убедить себя, что отражение зла и есть зло.

И только по дороге домой ощущение, что все происходящее сон, исчезло. При мысли, что сейчас я снова увижу Линду, мои ноги отяжелели. У меня был свободный вечер, нам придется остаться наедине, вдвоем, с глазу на глаз. Я не представлял, как это выдержать.

И вот момент наступил. Похоже, она его ждала. Сегодня Линда так же поставила стулья и включила на полную громкость радио – но ни ее, ни меня передача не интересовала.

Мы долго сидели молча. Я пытался украдкой понять по выражению ее лица – за его непроницаемой маской явно происходила какая-то борьба. Но Линда молчала. Что, если я все же ошибся – что, если мои утренние страхи реальны?

– Ты заявила на меня? – спросил я глухим голосом.

Она покачала головой.

– Но ты собираешься это сделать?

– Нет-нет, Лео, нет.

Потом она снова замолчала, а я не мог ни о чем спросить. Я не знал, как все это выдержать. В конце концов я закрыл глаза и откинулся на спинку стула, сдавшись на волю неведомого, но неизбежного. В памяти возник юноша, которому мы вводили препарат, тот самый, который первым рассказал о собраниях секты безумцев. Он говорил что-то об ужасе молчания, о том, как беспомощен и беззащитен молчащий, и я понял его только сейчас.

– Я хочу поговорить с тобой, – наконец с трудом произнесла она. – Давно хочу. Ты должен меня выслушать. Ты хочешь этого?

– Да, – ответил я. – Линда, я плохо поступил с тобой.

На ее лице дрогнула улыбка.

– Ты открыл меня, как консервную банку, силой, – произнесла она. – Но это не все. Потом я поняла, что должна либо умереть от стыда, либо добровольно продолжить. Я могу продолжить? Лео, хочешь еще послушать меня?