– В таком случае, – произнес я, – мне бы хотелось… попросить, чтобы… ему хотя бы сохранили жизнь.

– Решения подобного рода принимаю не я, – холодно ответил Каррек. – Приговор ему вынесет судья. Кстати, могу известить вас, что судья по этому делу уже назначен, но я не имею права называть его имя, поскольку это было бы преступной попыткой заранее повлиять на суд.

У меня подкосились ноги, и я схватился за столешницу, чтобы не упасть. Каррек этого не заметил или сделал вид. «Если за ним наблюдают и он не может подтвердить прежнее дружеское расположение, то есть шанс, что потом он все равно мне поможет тайно», – судорожно думал я. И это всего лишь игра. Я же так на него надеялся.

Я выпрямился, а Каррек злобно усмехнулся и с медоточивой вежливостью произнес:

– Возможно, вам будет интересно узнать, что инъекцию каллокаина по делу Эдо Риссена будете проводить вы как ближайший кандидат, поскольку обычный исполнитель этой процедуры сам под уколом. Можно было бы привлечь кого-либо из участников курсов, но честь решено оказать вам.

Позже я заподозрил, что идея привлечь меня пришла ему в голову именно тогда. Возможно, этим жестким маневром он хотел меня образумить или просто хотел меня уколоть.

Что бы им ни двигало, но вышло все именно так. После обеда, максимально загрузив заданиями курсистов, я явился в следственный отдел для проведения исследования по делу Эдо Риссена. Первая половина дня выдалась настолько хаотичной, что мне несколько раз хотелось уйти с работы, сославшись на болезнь. Но я остался, потому что хотел и потому что должен был присутствовать при исследовании и вынесении приговора Риссену – не столько, чтобы повлиять на ход судебного разбирательства (вряд ли мне это удалось бы), сколько, чтобы еще раз увидеть и услышать человека, которого я так сильно боялся и, как мне казалось, ненавидел.

В зале для допросов уже собралась изрядная толпа. Я увидел судью, военного в высоком чине, рядом с ним сидели два секретаря, которые смотрели в пустые блокноты, и люди в военно-полицейской униформе, видимо, эксперты-консультанты: психологи, специалисты по государственной этике, экономисты и другие. Вокруг восходящим полукругом расположились участники курсов, ученики самого Риссена, облаченные в рабочую одежду. Поначалу их лица показались мне белесыми пятнами над скоплением униформ. Но я решил проследить за их реакцией и с усилием сосредоточился на нескольких лицах, однако все они были похожи на маски. Я выпустил их из вида, и очертания снова расплылись. В этот момент открылась дверь, и в зал ввели Риссена в наручниках.

Он огляделся, не задержав взгляда ни на ком из присутствующих, включая меня. Да и зачем ему смотреть на меня? Знать, что я доносчик, он не мог, равно как и то, что каждое его движение и каждую эмоцию я ловлю с алчными отчаянием. Внезапно меня пронзила надежда: вдруг я не один – вдруг кто-то еще прячет под маской такое же отчаяние? Вдруг таких много?

Он сел в кресло в своей обычной манере неприметного штатского – и, казалось, почти растворился в этой телесности, возможно, поэтому он воспринимался так же естественно, как любая вещь, дерево или животное. Он закрыл глаза и улыбнулся, беспомощно и немного утомленно, не обращаясь ни к кому, словно осознавая полное собственное одиночество, во власти которого находился и в котором искал успокоения, как сонный полярник ищет покоя в холоде, понимая, что холод способен усыпить его навсегда. И по мере того как начинал действовать каллокаин, на его морщинистом лице росла беспомощная умиротворенная улыбка, от которой нельзя было оторвать взгляд, даже если бы момента, когда он заговорит, пришлось ждать не один час. Где были мои глаза раньше, ведь я никогда не замечал особенное достоинство этого обычно мягкого, спокойного человека, которого считал смешным?! Его достоинство разительно отличалось от достоинства военных – оно заключалось в полном безразличии к производимому впечатлению. Наконец он открыл глаза и заговорил. Он мог бы сидеть, откинувшись на спинку любого другого кресла, смотреть в белый потолок и произносить такие же слова без единой капли каллокаина в организме, потому что стыд и страх, сдерживающие всех нас других, в его случае уже растворились в отчаянии и одиночестве. Я мог просто пойти к нему и попросить все рассказать, и он сделал бы это так же, как Линда, по доброй воле, в виде дара.