Он бы рассказал мне обо всем, что я хотел услышать: о безумцах и их тайных ритуалах, о Покинутом Городе, о себе, о своем пути в неведомое, наверняка не таком, как у Линды – обо всем, что я в диком страхе предпочитал считать враждебным, замечая при этом, что все запретное внутри меня самого звучит с этим враждебным в унисон и никогда больше не умолкнет. Он бы говорил дольше, чем сейчас под принуждением, говорил бы о более важных вещах, открыл бы мне реальность, скрытую внутри меня, которую я сам никогда бы не обнаружил. Я не испытывал всепоглощающей жалости из-за того, что его приговорят и казнят, но был одержим горечью из-за того, что так много себя лишил, когда донес на него. И я слушал его так же жадно, как и Линду, только с еще бо́льшим отчаянием.

Мне хотелось узнать что-нибудь о нем самом, но он не говорил о личном. Он был до краев переполнен вопросами, касающимися всех.

– Итак. Я здесь. Что и следовало ожидать. Это был вопрос времени. Если говорить правду. Вы способны слушать правду? Чтобы выслушать правду, надо самому быть искренним, а таких мало, и это прискорбно. Правда могла бы стать тем мостом, что связывает человека с человеком, но только пока она добровольна, пока она дается и принимается как дар. Вам не кажется странным, что все – даже правда – теряет ценность, как только перестает быть подарком? Хотя нет, этого вы не заметили, потому что иначе с вас содрали бы кожу, обнажили до костей – кто выдержит подобное зрелище?! Собственное убожество можно увидеть только под принуждением! Но принуждают не люди. Принуждают пустота и холод – вселенский холод, угрожающий нам всем. Общность, говорите? Общность? Сплоченность? Именно эти слова вы кричите каждый со своего края пропасти? Найдется ли точка, одна-единственная точка в долгой истории человеческого рода, где можно было бы свернуть на другую дорогу? Неужели дорога обязательно должна идти через пропасть? Неужели нет точки, в которой бронемашину Власти можно развернуть и не дать скатиться в бездну? Неужели нет пути к новой жизни в обход смерти? Неужели нет того святого места, где поворачивает судьба?

Я много лет думал о том, где оно может находиться. Вдруг мы попадем туда, если захватим соседние государства или если они захватят нас? Вдруг после этого дороги между людьми будут расти так же быстро, как дороги между городами и областями? Если так, то пусть это поскорее случится! Пусть случится то, что должно, пусть случится страшное! Или и это не поможет? Неужели бронемашина стала настолько сильной, что ее больше нельзя превратить из бога в инструмент? И может ли бог, причем самый смертоносный из всех, добровольно отдать власть? Мне так хотелось верить, что в человеке есть изумрудная глубина, огромное море созидательных сил, которое способно бесследно поглощать мертвые останки, исцеляет и творит… Но я его не видел. Мне известно только то, что больные родители и больные учителя воспитывают еще более больных детей, пока больное не превратится в норму, а здоровое начнет пугать. От одиноких рождаются еще более одинокие, от испуганных – еще более испуганные… Где спрятаться последнему колоску здоровья, чтобы окрепнуть и пробиться сквозь броню?!. Те несчастные, кого мы называли безумцами, играли со своими символами. А это уже что-то – они хотя бы знали о существовании того, чего им не хватает. И пока они знали, что делают, не все еще было потеряно. Но это ни к чему не ведет! Да и к чему это может привести! Даже если я встану у метро в самый разгар наплыва пассажиров или у громкоговорителя на большом празднике и начну кричать, мои слова ударят лишь по нескольким барабанным перепонкам многомиллионного Мирового Государства и вернутся назад пустым звуком. Я шестеренка. Я существо, у которого отняли жизнь… И все же: сейчас я знаю, что это не так. Да, это все, конечно, каллокаин, это он дает мне глупую надежду, все становится легким, ясным и спокойным. Я в любом случае жив, несмотря на все, что у меня отняли… и сейчас я знаю, что куда-то иду. Силы смерти сковывают мир все более плотными кольцами, но ведь кольца должны быть и у добра, даже если я их не различаю?.. Да, да, я знаю, это действует каллокаин, но ведь это все равно правда?

По пути в зал для исследований в моем мозгу рождались дикие фантазии: по какой-то мистической причине внимание всех слушателей переключается на что-либо другое и у меня появляется возможность задать вопросы Риссену шепотом на ухо… Но я понимал, что грежу наяву – ни один из слушателей (и уж тем более не все вместе) не мог оторвать от Риссена внимательного взгляда. Но странно то, что даже если бы случай мне выпал, спросить мне было бы не о чем. Ни Покинутый Город, ни ритуалы безумцев меня больше не интересовали! Из всех покинутых городов самым труднодоступным и безопасным стал тот, куда шел я, и находился он не за тысячу миль в неизвестном направлении, а рядом, совсем рядом. Линда останется. Она, по крайней мере, останется.

Риссен вздохнул, закрыл глаза и снова открыл их.

– Они догадываются! – произнес он, и его улыбка стала светлее и увереннее. – Они боятся, они защищаются – то есть догадываются. Моя жена догадывается, когда отказывается слушать меня и говорит, что я должен молчать. Курсисты догадываются, когда высокомерно смеются надо мной. Возможно, на меня донес один из них или жена… Но, кто бы это ни был, он догадывается. Когда я говорю, они слышат себя самих… Когда шевелюсь и вздрагиваю, они боятся самих себя. Только бы она существовала, та изумрудная глубина, неиспорченная… и сейчас мне кажется, что она есть. Это, наверное, действует каллокаин, но я все равно рад… что я… могу в это верить…