Но меня не отпустили – либо не услышали, либо выполняли другой приказ. Меня обыскали и разоружили – на праздник я надел военно-полицейскую униформу – затем связали и погрузили на подобие трехколесного велосипеда, который кто-то ловко собрал из набора легких деталей; похоже, это был спецтранспорт для перевозки арестованных. Меня привязали к заднему сидению, а один из бойцов сел за руль и рванул вперед, быстро набирая скорость.

Я предположил, что невольно стал участником учений военно-воздушного флота. Дело придется отложить, ничего другого мне не оставалось. Но рано или поздно я все равно окажусь там, куда устремился.

Пока мы ехали, велосипедный фонарь освещал короткий отрезок пути. Четверть часа назад на улице не было ни души. Теперь же повсюду виднелись люди, на всех площадях и террасах, и каждый был чрезвычайно занят определенной деятельностью. Организация этих масштабных ночных маневров не могла не вызывать восхищения. Чем дальше мы продвигались, тем активнее велись работы. Я видел, как натягивают колючую проволоку (неужели ее успеют убрать до утра, когда народ пойдет на работу?), как прокладывают шланги, как в разные стороны перемещаются всевозможные контейнеры, видел охрану у каждой станции метро и каждого жилого дома. Время от времени я замечал такое же трехколесное средство с арестованным на заднем сидении и пытался предположить, куда нас везут.

На площади, перед разбитым на крыше палаточным городком собралось множество трехколесных повозок. Арестантам – до меня сюда доставили человек двадцать – развязали ноги, но не руки и поместили в одну из палаток. У входа в нее я столкнулся с мужчиной, который пытался сопротивляться и громко возмущался тем, что его, участкового полицейского, заставляют участвовать в таких несерьезных учениях. Кто в это время будет выполнять за него его обязанности? Как он завтра будет оправдывать свое отсутствие перед шефом? Я хорошо слышал его слова, потому что внутри палатки шум двигателей стал значительно тише, видимо, стены здесь имели хорошую звукоизоляцию. Сопровождавшие мужчину солдаты до ответов не снисходили, но я вдруг услышал, как двое других солдат обменялись парой фраз на совершенно незнакомом мне языке. Я не понял ни слова из сказанного. Мы были не жертвами ночных учений. Мы были пленными врага.

Я до сих пор не знаю, как это произошло. Можно вообразить, что враг медленно и методично копал под воздушный флот, засылая шпионов, и в конце концов получил в свое командование все до единого самолеты. Можно вообразить эпидемию мятежей и предательств, разыгравшуюся по какой-то неведомой мне причине. Объяснений может быть множество, но все они фантастичны, я уверен только в том, что ни на земле, ни в воздухе не было ни одного боя. Видимо, имел место заговор, тщательно продуманный и стремительно реализованный.

Арестованных выстроили в очередь и по одному запускали в небольшую кабину. Там сидел высокопоставленный военный, окруженный переводчиками и секретарями. С сильным акцентом на моем родном языке он велел мне назвать свое имя, профессию, воинское звание и место гражданской работы. Кто-то из свиты склонился к нему и что-то тихо сказал. Слов я не различил, но вздрогнул, когда увидел лицо говорившего. Кажется, он был моим курсистом. Или я ошибаюсь? Босс поднял на меня заинтересованный взгляд.

– Итак, вы ученый-химик? И вы сделали важное открытие? Хотите оплатить им собственную жизнь? Вы готовы отдать ваше открытие нам?

Потом я долго думал, почему я сказал да. Не из страха. В страхе я прожил почти всю жизнь, я был слаб – и эта книга есть ничто иное, как рассказ о моей собственной слабости! – но в тот момент я ничего не боялся. Разочарование от того, что я никогда не попаду к тем, кто ждет, – только оно переполняло тогда меня. Не думал я и том, что при таких обстоятельствах должен держаться за жизнь. Смерть и тюрьма означали одно и то же. И то и другое пресекало мой путь к другим. Позже я понял, что спасло меня не изобретение, меня все равно оставили бы в живых. Большое число пленных было выгодно соседним странам, поскольку рождаемость там была такой же низкой, как и у нас, и продолжала падать вследствие потерь в великих войнах – поэтому понимание не вызвало у меня никакого раскаяния и ничего не изменило во взглядах. Я отдал им свое изобретение просто потому, что не хотел, чтобы о нем забыли. Я надеялся, что даже если Химиогород № 4 будет разрушен до руин, если все Мировое Государство превратится в пустыню из камней и пепла, то где-то в других странах, среди других народов другая Линда заговорит первой, добровольно и без принуждения, а другая толпа испуганных доносчиков будет слушать другого Риссена. Надеялся, разумеется, тщетно, ибо повторения невозможны, просто мне не оставалось ничего другого.

Это был слабый шанс когда-нибудь продолжить с того места, где меня остановили.

О том, как меня перевезли в незнакомый город в незнакомую тюремную лабораторию для работы под наблюдением охранников, я уже упоминал.