«Дорогой Джо, прости, прости! Тебя нет уже несколько месяцев, и я не знаю, где ты. Ты мне очень нравишься, но я не могу ждать вечно. Сегодня иду на свидание с неким Питером. Жизнь продолжается. Постарайся не очень сильно меня ненавидеть. Полли».

Джо лежит на спине и отказывается что-либо говорить. Тогда его запихивают в совсем уж крошечную белую будку и бьют током снова, и снова, и снова, пока он не превращается в одну сплошную сведенную судорогой мышцу. Его разбирает смех. Как же они предсказуемы! Боль заставляет его смеяться еще громче, даже когда электроды нагреваются так, что начинают обжигать кожу. Он вдруг понимает, что больше всего на свете хочет одного: чтобы это прекратилось. Он не желает смеяться над запахом собственной паленой плоти. Не желает сходить с ума. Не желает присоединяться к Теду Шольту на колеснице нелепых Дэниеловых часов.

Они требуют особого внимания.

Дэниел действительно спрятал у себя ключи от всего мира.

Особого.

Внимания.

Джо понимает, где калибровочный барабан.

Внутри что-то натягивается и резко обрывается. Слышен сигнал тревоги. Затем воцаряется странная холодная тишина, и он понимает, что больше не слышит стука собственного сердца.

Включили свет, и все тени мгновенно исчезли. Белой комнаты больше нет. Он хорошо себя чувствует. Даже великолепно. Разве что немного заскучал.

Объективно он понимает, что внутри у него что-то стряслось. Сломалось. Но это неплохо. Джо опускает глаза, гадая, не увидит ли траву. Когда тебя держат в камере, и в голове что-то ломается, вокруг непременно должны появиться травка, деревья и птички.

– Ты болван, – говорит Полли Крейдл.

Он недоуменно глядит на нее. Она одета точь-в-точь так, как в день их встречи: вплоть до черных чулок в сеточку и красного лака на ногтях.

– Мне показали твое письмо.

– Вздор! Тебе показали какое-то письмо. Я его точно не писала.

– Как знать.

– Тебе лгут. У них такие методы. Джо, посмотри на меня. Посмотри сейчас же. Посмотри мне в глаза. – Он повинуется. – Я тебя не оставлю. Можешь пытаться меня выгнать. Я не уйду, никогда. Никогда. Не. Уйду.

– О…

– Так и знай.

Потом он опять оказывается в камере. Боль в теле больше его не тревожит, она не имеет значения.

Он вдруг ловит себя на том, что повторяет вслух: «Я все расскажу». Однако внутри что-то изменилось.

Вы лжете. Врете и не краснеете. Вы заврались. Зашли слишком далеко и выдали себя. С головой. Я вижу вас насквозь.

Надо было сказать, что она умерла. Или что вы держите ее в заточении, как меня. Что она тоже здесь. Да что угодно – только не это.

Это ложь. Я вам не верю.

Это ложь.

Внутри у него что-то горит.

Когда за ним приходят, он сперва шагает смирно, а потом вспоминает человека в гробу. Человека, который сумел ранить санитара, даже будучи полностью обездвиженным. Электрошокеры и всевозможные препараты ему нипочем, поэтому его засунули в гроб, но так и не сумели подчинить своей воле. Он в заточении, но свободы не лишен. А еще он… союзник.

Джо резко выбрасывает кулак в сторону и ломает мистеру Ничего Особенного нос. Покрепче хватается за кончик и выкручивает. Под пальцами трещат хрящи. Льется кровь. Звучат вопли.

– Вот как это делается, – говорит он мистеру Ничего Особенного. – Вот! Вот как это делается!

Санитары держат его впятером, пока шестой вкалывает успокоительное.

Когда со всех сторон наплывает серая мгла, он успевает заметить, что они напуганы.

Джо приходит в себя; боль от ушибов и ссадин – как бальзам на душу. Все перевернулось с ног на голову, истязатели боятся жертвы, и такой мир его полностью устраивает. В этом мире царит бесчинство.

Он улыбается и, почувствовав вкус крови на разбитых губах, улыбается еще шире. В белых стенах его камеры обнаруживается удивительная красота: лишенный какой-либо фактуры кафель завораживает, сухой безвкусный воздух упоителен. Джо разминает руки и ноги, чувствует все до единого мускулы своего тела, их силу, возможности и ограничения. Чувствует собственный запах, ноющие ребра, с которых полностью сошел слой накопившегося за многие годы жирка. Он не сломлен. Да, с медицинской точки зрения он умирал – вероятно, даже не раз. И все-таки он жив. Мало того, он наконец стал самим собой: его суть отшлифована, доведена до совершенства.

Он оглядывается на свою жизнь и скорбно вздыхает. Конечно, есть пафос в том, чтобы признать себя глупцом, угодившим в очевидную западню ошибочной внутренней логики, но чем это не повод для сожалений? Столько времени потрачено впустую… На всякий случай он возвращается к истоку своей ошибки.

Дэниел Спорк всегда говорил, что Мэтью – непутевый, что в его жизни не было такой поры, когда бы он не затевал недоброго. Он был беспокойным ребенком и беспокойным же вырос. Дэниел не допускал мысли, что Мэтью не родился дурным, а приобрел это свойство в результате процесса познания мира, начавшегося в весьма юном возрасте.