У мамы в роду были норвежцы. Она выросла в маленьком фермерском городке в Монтане без братьев и сестер. Ей не исполнилось и двадцати, когда ее родители умерли. После смерти отца – от взявшейся из ниоткуда аневризмы – мама продала семейную ферму, переехала в Окленд и устроилась фельдшером в ветеринарную клинику. Когда в больнице Калифорнийского университета в Дэвисе появилась вакансия, мама заняла ее, надеясь однажды стать ветеринаром. Там она и познакомилась с моим отцом.

В основном я знала маму по фотографиям. У нее были темные глаза, в глубине которых словно всегда горел огонек. Когда мама улыбалась, с одной стороны улыбка всегда получалась немного шире, чем с другой. На фотографиях казалось, будто за этим скрывалась какая-то тайна, что-то чудесное, мудрое и немного озорное. Может, она знала о работе, о грифонах, лисах и всех остальных волшебных животных. Возможно, пока папа был еще прежним, это знание ощущалось по-другому.

Я улыбалась точно так же. Это было заметно на моих детских фотографиях – ленивый полумесяц с небольшим изгибом на конце, рядом с ямочкой. Я помню, что мама гордилась этим, радуясь, что передала эту улыбку по наследству. Она называла это нашей тайной. Но с тех пор, как мама умерла, улыбка стала больше походить на ухмылку – форма осталась прежней, но вся радость исчезла. И я уж точно не чувствовала себя мудрой или чудесной.

Мне было семь, когда у мамы в костях обнаружили рак. К тому времени он уже успел распространиться на легкие, и через несколько месяцев ее не стало. Мне до сих пор было трудно осмыслить тот период моей жизни. Я знала, что все происходило в определенной последовательности: мама очень устала, потом она легла в больницу, а потом вернулась домой. Я могла примерно представить, как это случилось, но по-настоящему вспомнить ничего не могла. Когда я пыталась вызвать те события в памяти, пыталась вообразить, как выглядела мама в тот период, когда она больше не могла подняться с кровати, перед глазами вставали лишь плохо прорисованные, ни на кого в действительности не похожие изображения. Я не могла даже вспомнить день, когда она умерла.

Следующие недели и месяцы я наблюдала, как папа разваливался на мелкие кусочки, снова и снова. Я видела, как он с трудом вспоминал английские слова, а потом переходил на фарси, делая это не только в разговоре со мной, но и в продуктовом магазине или с клиентами. Люди смотрели на него озадаченно и смущенно. Я видела, как папу выбивали из колеи даже мелочи: заклинившая дверь или слишком медленно едущая впереди машина. Горе накатывало на него внезапно, точно молния, лишая дара речи, заставляя рыдать за кухонным столом, в спальне, в дверях нашего дома. Я понятия не имела, как его утешить. Его печаль звучала на языке, которого я не знала.

Истории на этом прекратились. Папа все время уставал, а мир казался слишком тесным и жестоким для великодушных ширдалов и диких единорогов. Я не знаю, удосужилась ли вообще перестать в них верить. Меня это просто больше не заботило, и все это не имело никакого значения.

То ли было это, то ли не было.

Перед школой я встретилась с Мэллорин в клинике и повела ее обратно в кабинет. Когда она вошла, Зорро, свернувшийся клубочком в клетке, приподнял голову. Его хвосты, сейчас прочно сплетенные в один, стучали по стенкам. Мэллорин опустилась перед Зорро на колени и потрепала его по щекам, а потом обошла стол и крепко меня обняла.

– Спасибо, – поблагодарила она.

Мэллорин шаркнула ногой и опустила голову. Зорро наблюдал за нами из своей клетки, переводя маленькую мордочку с нее на меня и обратно.

– Я… эм… должна тебе кое-что сказать, – произнесла она.

– Окей…

– У меня не очень много денег, чтобы заплатить тебе, – сказала она. – На самом деле у меня вообще нет денег. Прости. Надо было рассказать тебе все до того, как я оставила его с тобой. Я не знаю, сколько это обычно стоит, но…

Голос Мэллорин затих, она избегала моего взгляда.

– Честно говоря, я тоже не знаю, сколько это стоит, – сказала я.

Мэллорин, казалось, было стыдно, и мне стало ее жаль.

– Все в порядке, – добавила я.

Она по-прежнему не поднимала на меня глаз.

– Есть кое-что еще, – начала Мэллорин. – Я привела Зорро сюда – да и в принципе решила помочь ему – из-за того, что он расцарапал мне стену. Зорро никогда так раньше не делал, поэтому я решила, что так он пытался показать мне, насколько ему плохо. Так вот, мои родители дико религиозные: они вроде как говорили об одной школе, угрожали отправить меня туда из-за ведьмовства, и… они не знают о Зорро. В любом случае эта школа прямо посреди пустыни, за тобой приезжают на фургоне посреди ночи, и… в общем, я знала, что, когда они увидят царапины…

Она ненадолго замолчала, а когда заговорила снова, голос у нее был тихим и ломким.

– Ты не знаешь, где здесь можно пожить какое-то время? Хотя бы пока ему не станет лучше. Сейчас мне нечем платить, но я могу готовить и убираться. И я не займу много места.

Мне в голову не приходило ни одного места, где бесплатно приняли бы сбежавшую из дома юную ведьму и ее ручного лиса.

– Прости, – ответила я.