Она отвернулась, как будто знала, чего я хочу, и отказывалась это отдавать. Тем не менее она все еще выжидала, наблюдая за мной одним глазом.

– Вообще, – призналась я, – если тебе и правда нужна честная душа, я, вероятно, не подхожу по всем параметрам.

Карбункул не отрывала от меня взгляд.

– Я говорю друзьям, что со мной все в порядке, – перечисляла я, – но это не так. Мэллорин ничего не знает о своем странном лисе. А еще у меня такое впечатление, как будто я соврала Себастьяну и его семье о здоровье Киплинга, но не могу сказать точно, а теперь слишком боюсь говорить о нем. А ты и понятия не имеешь, о чем я рассказываю.

Она шагнула назад, увеличивая расстояние между нами, но не убежала. Теперь карбункул устремила на меня оба глаза и продолжила наблюдать.

– Я сама не понимаю, что я здесь делаю, зачем разбираюсь во всем этом и сижу рядом с тобой, – добавила я. – Наверное, пытаюсь что-то доказать папе. Возможно, убедить его в том, что он мог – должен был – доверять мне. Но его мнение уже не значит ничего, потому что папа мертв.

Глаза карбункула сузились, но она все еще не двинулась с места.

– И я даже не расстроилась из-за этого, – проговорила я. – Знаю, что стоило бы, но чего нет, того нет. Я злюсь, ничего не понимаю, но совсем не грущу. Так что я не только не самая честная в мире, но, видимо, и вообще не слишком-то хорошая.

Она вырыла в мягкой почве неглубокую борозду. Ее нос дернулся, уши приподнялись, а потом опустились. На гладкой округлой поверхности камня заиграл свет, но карбункул не отрывала от меня взгляда.

Я оглянулась на Горацио, Эзру и доктора Батиста, который снова вернулся к стеклу. Я чувствовала себя глупо, но не могла объяснить почему. Мне казалось, что происходит что-то сокровенное, тайное, словно карбункул раскрывает какую-то личную тайну, просто уделяя мне внимание. И пускай люди за стеклом не могли расслышать ни слова, мне все равно почему-то казалось, что они не должны наблюдать за нами. Это было неправильно, несправедливо по отношению ко мне и к карбункулу. В эту секунду я поняла, что мне больше не нужен рубин.

– Оставь камень себе, – сказала я существу. – Пусть побудет у тебя еще год. Я его не заслуживаю.

Я встала, посмотрела на удивленные лица за стеклом и покачала головой. Горацио поморщился, а доктор Батист улыбнулся, едва скрывая ликование, но затем все три пары глаз по ту сторону стекла вытаращились в изумлении.

Что-то упало рядом со мной на землю с мягким стуком.

К моей ноге подкатился круглый, гладкий и теплый предмет. Он так и остался лежать на земле, даже не думая обращаться в пыль.

Я снова посмотрела на карбункула. Она невозмутимо наблюдала за мной. Там, откуда раньше торчал камень, теперь виднелось бледное углубление, в котором совсем не было шерсти. В его центре уже появился крошечный красный бугорок: начинал формироваться новый рубин.

Карбункул еще мгновение не отрывала от меня взгляда, затем нырнула в кусты и поскакала в дальний конец вольера. Я снова повернулась к стеклу и подняла рубин. Горацио молча аплодировал, доктор Батист хмурился, а на лице Эзры читалось любопытство.

Доктор Батист, не удостоив меня ни словом, забрал рубин и положил его в пластиковый пакет.

– Очистите его, а потом принесите ко мне в кабинет, – распорядился Горацио.

Доктор кивнул, бросил на меня очередной злобный взгляд, развернулся на одном каблуке и гордо зашагал по залу.

– Он переживет, – сказал Горацио. – Пойдем, я хочу показать тебе еще кое-что.

Он отвернулся от вольера с карбункулом и пошел дальше. Когда мы проходили мимо Эзры, она оторвалась от стены и последовала за нами, держась на несколько шагов позади. Теперь я не сомневалась, что на ее губах играла ухмылка.

– Зачем вам столько существ? – поинтересовалась я.

– Потому что каждое из них уникально, – пояснил он, не сбавляя шаг.

Горацио остановился перед вольером, убранство внутри которого больше всего напоминало несколько старомодную мальчишескую спальню. В мансардном окне виднелось фальшивое небо, к стене над двуспальной кроватью был приколот выцветший плакат с изображением лыжника. На деревянном комоде стоял темный глобус. В углу уместился письменный стол с настольной лампой и учебником алгебры.

– Что это? – спросила я.

Горацио улыбнулся.

– Это была моя спальня, – ответил он.

– И зачем она здесь?

– Смотри, – указал он на сгорбленную тень, прячущуюся под кроватью.

Горацио постучал по стеклу, по-мальчишески широко улыбнулся, а потом замахал рукой существу под кроватью.

– Стёрджес! – позвал он. – Стёрджес, вылезай оттуда и поздоровайся!