Я мало что знала о семье отца. Мне было известно, что он посылал им деньги, но у меня всегда создавалось впечатление, что им было их недостаточно. Врачи зарабатывают больше. Когда я выходила из комнаты, разговоры принимали другой, серьезный характер. Папа говорил мрачным, угрюмым тоном, слова на фарси звучали резко и зло. Каждый раз казалось, что он пытается оправдаться, каждый раз в его голосе угадывалась досада. Думаю, они хотели от него чего-то, что он не мог им дать, и в конце концов он начал злиться на них за это.

Эзра засунула руки обратно в карманы, и улыбка на ее лице погасла. От нее вновь исходил лишь голод.

– В любом случае, – сказала она, – я вполне уверена, что из числа подозреваемых мы можем их исключить.

– Потрясающая проницательность. Теперь я понимаю, за что вам платят, – съязвила я.

Эзра одарила меня суровым взглядом, который через мгновение смягчился. Она усмехнулась, а потом повернулась и продолжила говорить, словно я не сказала ни слова:

– Женился во время учебы в ветеринарной школе на ветеринарном фельдшере Софи. Она была трудолюбивая и смышленая, и, судя по всему, они очень сильно друг друга любили. Два года спустя родился ребенок. Девочка, насколько известно. Как я понимаю, семья была счастливой.

Эзра взглянула на меня. Я никак не отреагировала, и она пожала плечами.

– Как все это поможет раскрыть убийство?

– Предыстория всегда важна, – сказала Эзра.

Я чувствовала ее взгляд, но продолжала смотреть прямо перед собой.

– Джамшид – теперь его зовут Джим, – продолжила она, – пару лет работает, подменяя других ветеринаров, а затем открывает собственную клинику. Дочери на тот момент около трех-четырех лет. Софи помогает в клинике: отвечает на телефонные звонки, ведет бухгалтерию и делает все остальное. Это большой риск. Он и так был по уши в долгах – ипотека, кредиты на учебу, – а теперь их стало еще больше. Дела идут не очень, но, по крайней мере, в семье все хорошо.

Эзра тактично замолчала.

– А потом, три года спустя, неизлечимая остеогенная саркома. Состояние ухудшалось очень быстро. Мне жаль. Должно быть, вам пришлось нелегко.

Она и правда сочувствовала мне, это было видно по взгляду, но все же в нем таилось и нечто другое, расчетливое и проницательное. Эзра наблюдала за мной, изучала меня. Быть может, она ощутила то же самое, что чувствуют многие люди, узнав о смерти чьей-то матери, – нездоровое любопытство. Как будто одно это обстоятельство полностью меняет их представление о человеке, заставляет воспринимать все, что он говорит или делает, немного иначе. Иногда мне казалось, что люди общаются со мной какими-то шифрами, пытаясь раскрыть некую тайную эмоциональную мудрость, которой я, по их мнению, обзавелась. Не сомневаюсь, что из таких ситуаций можно выходить деликатно, но этот навык никогда не был моей сильной стороной.

Я не люблю говорить о тех месяцах. Любой, кто спрашивал о маме, словно втыкал в меня иглу и пытался вытянуть из вен всю кровь с помощью закупоренного шприца.

– Думаю, ее мы тоже можем исключить, – произнесла я.

Если мне и удалось хоть на секунду вывести Эзру из равновесия, она не подала виду. Женщина еще мгновение смотрела на меня, а потом ее лицо приобрело задумчивое выражение, и она долго не произносила ни слова.

Я тоже молчала. Мне казалось, что я и так уже наговорила лишнего.

Какое-то время Эзра не поднимала тему отца. Она шла быстро, чеканя шаги, но лицо было спокойным и терпеливым. Через несколько минут она заговорила.

– Ты злишься, – произнесла она, не спрашивая, а утверждая. – В этом нет ничего плохого. У тебя есть полное право на злость.

Я ждала, что за этим наблюдением последует какой-нибудь бесполезный совет, – тогда я бы могла с полным правом начать ее ненавидеть.

Грустить можно, но не злиться. Никто не хочет видеть злость. Она уродует и пугает, меняя человека и делая его непредсказуемым. Обычно люди стараются уговорить собеседника не сердиться, но Эзра оставила в воздухе недосказанность – застывший узел правды, который нельзя было распутать с помощью банальных, шаблонных фраз. Мне это понравилось.

– Куда мы направляемся? – спросила я.

– Я люблю ходить, – ответила Эзра. – Мне так легче думается. Но если захочешь притормозить – только скажи.

Она как будто предлагала перемирие.

На территории поместья царили движение и жизнь. Мое внимание привлекла одна семья – мама, папа и двое маленьких детей, мальчик и девочка. Все четверо играли в футбол на клочке зеленой травы перед одним из зданий. Проходя мимо, я наблюдала за детьми и задавалась вопросом, знают ли они, что находится под ними. Известно ли им, что в вольере, полном тьмы, расхаживает на израненных лапах мантикора? Интересно, слышали эти люди о карбункуле или хоть о ком-то из существ?

Эзра проследила за моим взглядом и усмехнулась.