На другом конце провода по-прежнему царила тишина. Я ждала, и наконец голос заговорил.

– Почему?

– Кто-то должен в итоге объяснить мне все это, – потребовала я. – Я хочу знать, кто вы такие и что вам известно об отце.

На потрескивающей телефонной линии повисла тяжелая, тягучая тишина: чувствовалось, что собеседник перебирал в голове разные варианты.

– Примите посетителя.

Прежде чем я успела возразить, голос продолжил:

– Окажите помощь пациенту.

– И что потом? – спросила я. – Я же сказала, что не буду этого делать.

Последовала тишина, которая на этот раз длилась очень долго. Я даже подумала, что звонок прервался.

– А потом, – внезапно произнес голос, – я попытаюсь вам помочь.

В телефоне щелкнуло, и снова стало тихо. Я положила его в ящик стола и вышла в вестибюль.

– А вот и она, – сказал Доминик незнакомцу, стоявшему у стойки регистрации с футляром для скрипки в одной руке и накрытой полотенцем птичьей клеткой в другой. Доминик кивнул в мою сторону, и на меня через плечо взглянул человек с юным лицом, обрамленным растрепанными черными волосами. Взгляд печальных настороженных глаз встретился с моим.

Новым клиентом оказался мальчик примерно моего возраста с хрупкими чертами лица, тонкими, как перышко, руками, птичьим телосложением и бледной кожей, безупречной, словно матовое стекло. Сильный ветер, вероятно, унес бы его прочь, оставив лишь глаза. В них застыли печаль и чувство, которое я узнала мгновенно.

Гнев.

– Привет, – поздоровалась я. – Чем я могу тебе помочь?

Он поднял сначала футляр для скрипки, а затем птичью клетку, как будто это каким-то образом отвечало на мой вопрос. Позади него Доминик покачал головой и пожал плечами.

– Да, хорошо, – произнесла я. – Пошли со мной.

Когда мы оказались в кабинете и дверь за нами закрылась, мальчик водрузил прикрытую клетку и футляр на мой стол. Затем он расстегнул защелки и открыл его. Я ожидала увидеть что угодно, но уж точно не настоящую скрипку, лежащую на мягкой обивке цвета индиго.

Полотенце с птичьей клетки мальчик снимать не стал. Я осознала, что оттуда не доносилось ни звука.

– Меня зовут Кент Хаяси, – представился он.

– Ты играешь? – спросила я.

– С трех лет, – ответил мальчик, не поднимая взгляда.

Я посмотрела на безупречные изгибы искусно сделанной скрипки цвета роскошного красного дерева. На поверхности виднелись линии древесной структуры. Было понятно, что об инструменте заботились. Туго натянутые струны блестели, а деревянная спираль головки закручивалась с элегантной безупречностью.

Кент наклонился и дернул за струну. Даже приглушенный футляром, звук был ярким, глубоким и долго отдавался у меня в ушах – даже тогда, когда должна была наступить тишина; создавалось впечатление, что струна застряла. Я чувствовала себя немного странно, хотя неприятных ощущений не было.

Пока нота медленно затихала, Кент наблюдал за птичьей клеткой. Казалось, он чего-то ждал. Из клетки все еще не раздавалось ни звука.

– Вивальди был, – Кент запнулся на последнем слове, – самым милым, самым послушным…

Не договорив, он замолчал.

– Вивальди? – спросила я.

Кент вздохнул и снял полотенце с клетки. Там было пусто.

– Он умел исполнять Шуберта, – жалобно сказал Кент. – И так гордился собой.

– Он сбежал? – спросила я.

Мальчик покачал головой.

На дне клетки, поверх разбросанных остатков птичьего корма и помета, лежал слой желтых перьев. Их было слишком много, и они казались очень свежими.

– Мне жаль, – посочувствовала я.

Глаза Кента были холодными и злыми, его лицо исказилось от беспомощного гнева и печали.

– Что бы там ни было, – заявил он, – мне оно не нужно. Забери это.

– Я не понимаю, – произнесла я.

Кент постучал костяшками сжатого кулака по футляру. Еще мгновение ничего не происходило.

Затем скрипка глубоко вздохнула и посмотрела на меня.

Ее – я сразу поняла, что это женщина, – круглые широкие глаза располагались по обе стороны завитка на головке скрипки. Они ярко блестели, излучая любопытство. Белки были желтыми и налитыми кровью, ресницы на веках отсутствовали. Закрывшись, глаза без следа растворились в дереве, повторяя естественные изгибы инструмента. Стоило ей зажмуриться и затаить дыхание, и никто не понял бы, что это живое существо, но сейчас она смотрела на меня, и при каждом вдохе и выдохе ее тело расширялось и сжималось, словно грудная клетка, а эфы по обе стороны струн пропускали воздух, подобно жабрам. Через мгновение она вытянула шею, обнажив за грифом темные тонкие сухожилия и вены, которые спускались к подобию ключиц, а те переходили в корпус.

– Оно проснулось несколько дней назад, – сообщил Кент. – Ни с того ни с сего.

– Она, – поправила я. – Это она.

– Откуда тебе знать?

– Просто знаю. Где ты ее взял?

– Мне это подарили, – ответил Кент. – У меня есть анонимный покровитель.

– «Ее», – повторила я, – а не «это».