После статей Писарева и Страхова третьей, наиболее значительной из критических статей, опубликованных в 1867 г. после окончания печатания романа в «Русском вестнике», была статья романиста Н. Д. Ахшарумова, сосредоточившегося по преимуществу на психологической стороне романа и на оценке отдельных его персонажей, из которых самыми удачными он признал наряду с Раскольниковым семью Мармеладовых, Порфирия и Свидригайлова. Ахшарумов верно почувствовал необычность поэтики романа, но не смог ее верно осмыслить: в образе Раскольникова он усмотрел противоречие между внешним обликом героя — «мальчика, недоучившегося в школе» — и вложенным в него сложным духовным миром автора, вследствие чего Раскольников наделен несвойственными ему будто бы чертами Гамлета и Фауста, облагораживающими и возвышающими его. Наиболее глубокая мысль, высказанная Ахшарумовым в его статье, — мысль о нераздельности в романе «преступления» и «наказания». Последнее в соответствии с замыслом писателя критик оценил не как внешнее, юридическое, но прежде всего как внутреннее нравственное наказание, настигшее преступника сразу после совершения преступления и потенциально заложенное уже в его замысле: «За преступлением следует наказание. „Следует“, впрочем, мало сказать; это слово далеко не передает той неразрывной связи, какую автор провел между двумя сторонами своей задачи. Наказание начинается раньше, чем дело совершено. Оно родилось вместе с ним, срослось с ним в зародыше, неразлучно идет с ним рядом, с первой идеи о нем, с первого представления. Муки, переносимые Раскольниковым под конец, когда дело уже сделано, до того превосходят слабую силу его, что мы удивляемся, как он их вынес. В сравнении с этими муками всякая казнь бледнеет. Это сто раз хуже казни — это пытка и злейшая изо всех, — пытка нравственная».^[73]

Ахшарумов тонко уловил особое умение автора «Преступления и наказания» втянуть читателя в круг мыслей и чувств героя, заставить его активно внутренне сопереживать драму последнего: «Нас заставляют смотреть на то, что мы не желали бы видеть, и принимать душою участие в том, что нам ненавистно <…> Мы не можем себя отделить от него (Раскольникова. — Ред.), несмотря на то, что он гадок нам <…> мы стали его соучастниками; у нас голова кружится так же, как у него; мы оступаемся и скользим вместе с ним и вместе с ним чувствуем на себе неотразимое притяжение бездны».^[74]

На защиту романа от критиков, обвинявших автора в том, что он «хотел в Раскольникове изобразить представителя молодого поколения», тогда же встал Н. С. Лесков в анонимном отзыве об «Идиоте», где он главным «внутренним достоинством» романа признал глубокий «психологический анализ».^[75]

В том же 1869 г. В. Р. Зотов (?), автор краткого очерка литературной деятельности Достоевского, писал о романе: «Более глубокого анализа трудно представить себе. Сюжет романа как нельзя более соответствует возможности выказать эту сторону его (Достоевского) таланта. Замкнутая в себе душа героя романа проходит через множество перипетий, и ход мыслей, ощущений ведет ее последовательно к страшному концу. Чтобы понять, до какой поразительной верности доходит этот анализ, стоит только вспомнить, например, сон Раскольникова перед преступлением! Все вышеозначенные достоинства заставляют причислить Ф. М. Достоевского к числу первоклассных наших литературных деятелей»,^[76]

Кроме печатных отзывов современников о «Преступлении и наказании» сохранилось немало восторженных суждений о нем читателей в письмах к Достоевскому 70-х — начала 80-х годов. В письме к С. Е. Лурье от 17 апреля 1877 г. Достоевский заметил, что многие современники сопоставляли «Преступление и наказание» с «Отверженными» Гюго, причем «Ф. И. Тютчев, наш великий поэт, и многие тогда находили, что „Преступление и наказание“ несравненно выше „Misérables“» (XXIX, кн. 2, 151). «Высота поэзии и творчества», — писал 22 ноября 1877 г. автору об описании ночи, проведенной Свидригайловым накануне его самоубийства, поэт Я. П. Полонский.^[77] Большой интерес представляет ряд отзывов о романе Л. Н. Толстого. Критика не раз поднимала вопрос о чертах, сближающих проблематику и сюжеты «Преступления и наказания» и «Воскресения» Льва Толстого. Позднее социальная и этическая проблематика «Преступления и наказания» нашла противоположное по своей идеологической и художественной окраске преломление в творчестве М. Горького (роман «Трое», 1900) и Л. Андреева. Осложненное идеями и поэтикой символизма переосмысление трагико-фантастического мира дворянско-буржуазного Петербурга, переосмысление, впитавшее в себя разнородные темы «Медного всадника», «Пиковой дамы», «Преступления и наказания», «Бесов», отразилось в романе А. Белого «Петербург» (1913–1914; перераб. изд. — 1922), в ряде лирических произведений А. Блока и других поэтов-символистов 1900-1910-х годов. В литературе XX в. к «Преступлению и наказанию» многократно обращались, чутко отзываясь на гуманистические и демократические идеи романа и в то же время иногда полемизируя с его автором по поводу решения аналогичных этических проблем в условиях новой действительности М. Горький, В. Маяковский, Л. Леонов, К. Гамсун, Л. Франк, Ф. Верфель, Т. Драйзер, А. Жид, А. Камю, У. Фолкнер и другие крупные писатели.

В настоящее время научная и критическая литература о романе насчитывает сотни книг и статей.

Уже в год появления отдельного издания «Преступления и наказания» отрывок из романа был опубликован во французском переводе.^[78] В 1882 г. «преступление и наказание» было переведено на немецкий язык, в 1883 г. — на шведский, в 1884 г. появляются полный французский, норвежский и датский переводы романа, в 1885 г. — голландский, в 1886 г. — английский, в 1866–1887 годах-польский, в 1888 г. — сербский, в 1889 г. — венгерский, итальянский и финский.