– Даже роскошно, – добавил я, стараясь польстить хозяйке. – А где другая?

Фройляйн Мюллер медленно повернулась ко мне:

64?

– Другая? Какая другая? Разве вам нужна другая? Эта вам не нравится?

– Она просто великолепна, – сказал я, – но…

– Но? – чуть насмешливо заметила фройляйн Мюллер. – К сожалению, у меня нет лучшей.

Я хотел объяснить ей, что нам нужны две отдельные комнаты, но она тут же добавила:

– И ведь вашей жене она очень нравится.

«Вашей жене»… Мне почудилось, будто я отступил на шаг назад, хотя не сдвинулся с места. Я незаметно взглянул на Пат. Прислонившись к окну, она смотрела на меня, давясь от смеха.

– Моя жена, разумеется… – сказал я, глазея на золотой крестик фройляйн Мюллер. Делать было нечего, и я решил не открывать ей правды. Она бы еще, чего доброго, вскрикнула и упала в обморок. – Просто мы привыкли спать в двух комнатах, – сказал я. – Я хочу сказать – каждый в своей.

Фройляйн Мюллер неодобрительно покачала головой'

– Две спальни, когда люди женаты?.. Какая-то новая мода…

– Не в этом дело, – заметил я, стараясь предупредить возможное недоверие. – У моей жены очень легкий сон. Я же, к сожалению, довольно громко храплю.

– Ах, вот что, вы храпите! —сказала фройляйн Мюллер таким тоном, словно уже давно догадывалась об этом.

Я испугался, решив, что теперь она предложит мне комнату наверху, на втором этаже. Но брак был для нее, очевидно, священным делом. Она отворила дверь в маленькую смежную комнатку, где, кроме кровати, не было почти ничего.

– Великолепно, – сказал я, – этого вполне достаточно. Но не помешаю ли я кому-нибудь? – Я хотел узнать, будем ли мы одни на нижнем этаже.

– Вы никому не помешаете, – успокоила меня фройляйн Мюллер, с которой внезапно слетела вся важность. – Кроме вас, здесь никто не живет. Все остальные комнаты пустуют. – Она с минуту постояла с отсутствующим видом, но затем собралась с мыслями: – Вы желаете питаться здесь или в столовой?

– Здесь, – сказал я.

Она кивнула и вышла. – Итак, фрау Локамп, – обратился я к Пат, – вот мы и влипли. Но я не решился сказать правду – в этой старой чертовке есть что-то церковное. Я ей как будто тоже не очень понравился. Странно, а ведь обычно я пользуюсь успехом у старых дам.

– Это не старая дама, Робби, а очень милая старая фройляйн.

– Милая? – Я пожал плечами. – Во всяком случае не без осанки. Ни души в доме, и вдруг такие величественные манеры!

– Не так уж она величественна…

– С тобой нет.

Пат рассмеялась:

– Мне она понравилась. Но давай притащим чемоданы и достанем купальные принадлежности.

* * *

Я плавал целый час и теперь загорал на пляже. Пат была еще в воде. Ее белая купальная шапочка то появлялась, то исчезала в синем перекате волн. Над морем кружились и кричали чайки. На горизонте медленно плыл пароход, волоча за собой длинный султан дыма.

Сильно припекало солнце. В его лучах таяло всякое желание сопротивляться сонливой бездумной лени. Я закрыл глаза и вытянулся во весь рост. Подо мной шуршал горячий песок. В ушах отдавался шум слабого прибоя. Я начал что-то вспоминать, какой-то день, когда лежал точно так же…

Это было летом 1917 года. Наша рота находилась тогда во Фландрии, и нас неожиданно отвели на несколько дней в Остенде на отдых. Майер, Хольтхофф, Брейер, Лютгенс, я и еще кое-кто. Большинство из нас никогда еще не было у моря, и эти немногие дни, этот почти непостижимый перерыв между смертью и смертью превратились в какое-то дикое, яростное наслаждение солнцем, песком и морем. Целыми днями мы валялись на пляже, подставляя голые тела солнцу. Быть голыми, без выкладки, без оружия, без формы, – это само по себе уже равносильно миру. Мы буйно резвились на пляже, снова и снова штурмом врывались в море, мы ощущали свои тела, свое дыхание, свои движения со всей силой, которая связывала нас с жизнью. В эти часы мы забывались, мы хотели забыть обо всем. Но вечером, в сумерках, когда серые тени набегали из-за горизонта на бледнеющее море, к рокоту прибоя медленно примешивался другой звук; он усиливался и наконец, словно глухая угроза, перекрывал морской шум. То был грохот фронтовой канонады. И тогда внезапно обрывались разговоры, наступало напряженное молчание, люди поднимали головы и вслушивались, и на радостных лицах мальчишек, наигравшихся до полного изнеможения, неожиданно и резко проступал суровый облик солдата; и еще на какое-то мгновение по лицам солдат пробегало глубокое и тягостное изумление, тоска, в которой было все, что так и осталось невысказанным: мужество, и горечь, и жажда жизни, воля выполнить свой долг, отчаяние, надежда и загадочная скорбь тех, кто смолоду обречен на смерть. Через несколько дней началось большое наступление, и уже третьего июля в роте осталось только тридцать два человека. Майер, Хольтхофф и Лютгенс были убиты.

– Робби! – крикнула Пат.