– У нас дома случилось нечто ужасно печальное, – продолжила она, опустив глаза. – Недавно мой муж вернулся домой и рассказал мне что-то страшное, самое страшное из всего, что может быть, – он рассказал о государственной измене. Я не верила собственным ушам. Мы вместе больше двадцати лет, мы родили на свет нескольких детей, мне казалось, я его знаю. Да, у него были периоды нервной раздражительности и уныния, но это все, конечно, из-за его профессии. Сама я прачка в районной Прачечной Диспетчерской, рядом нам дали квартиру. Но это к делу не относится. Вы понимаете, я же думала, что знаю его. Не потому что мы много друг с другом разговаривали, после нескольких лет брака ты уже заранее знаешь, что он ответит, а раз так, то можно ничего и не говорить. Но все равно ты словно чувствуешь, что он хочет, что имеет в виду, вы все время сталкиваетесь в двух комнатах, и так больше двадцати лет подряд. Ты думаешь о нем не больше, чем о собственной руке, и было бы странно, если эта рука вдруг станет ногой или сделает что-нибудь сама по себе… А тут такое! Я сначала подумала: глупости! Туго этого не делал. Но потом вспомнила: ни в чем нельзя быть уверенным, нам же все время говорят по радио и на лекциях, и на плакатах в метро и на улицах пишут: НИ В ЧЕМ НЕЛЬЗЯ БЫТЬ УВЕРЕННЫМ! ПРЕДАТЕЛЕМ МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ ДАЖЕ БЛИЗКИЙ ЧЕЛОВЕК! Раньше я этого не замечала, думала, меня это не касается. Но то, что я пережила всего за одну ночь, даже передать не могу. Если бы мои волосы уже не были седыми, я бы поседела за одну эту ночь. Невозможно представить, что Туго, мой Туго – предатель. А как должен выглядеть предатель? Разве не как обычный человек? Они только внутри другие. Само собой, они притворяются такими же, как все, иначе их без труда можно было бы вычислить. Вот я всю ночь лежала и думала, что Туго теперь для меня другой. А утром поняла, что в моих глазах он больше не человек. НИ В ЧЕМ НЕЛЬЗЯ БЫТЬ УВЕРЕННЫМ! ПРЕДАТЕЛЕМ МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ ДАЖЕ БЛИЗКИЙ ЧЕЛОВЕК! Он больше не человек, он хуже дикого зверя. Потом мне показалось, что все это страшный сон – он стоял и брился, как будто ничего не произошло – а я подумала, что если я смогу привести его в чувства, все опять будет как раньше. Но потом решила, что с предателями так нельзя, их нельзя привести в чувство, у них нет чувств, их даже слушать опасно. Он же изнутри испорчен. И я позвонила в полицию, как только пришла к себе на работу: раз он такой, мне ничего больше не оставалось. Я думала, его сразу схватят, но вечером он как обычно вернулся домой, а я ждала, что в любой момент приедет полиция. Он это заметил и сказал: «Ты на меня заявила. Не надо было этого делать. Это был эксперимент. И теперь ты все испортила». Но вы мне скажите! Разве я могла ему сразу поверить? Разве можно было снова поверить, что он человек? А когда до меня наконец все дошло, мне захотелось броситься ему на шею от восторга, но тогда, представьте, разозлился он. И тогда он захотел развестись.

– Все это довольно странно, – только и смог ответить я.

Она все время сглатывала, чтобы не опозориться и не разрыдаться.

– Понимаете, я не хочу его терять, – продолжала она. – Я считаю, несправедливо, что он хочет развестись, я же не сделала ничего плохого.

Все верно, она была права. Ее нельзя наказывать за то, что она повела себя как настоящий и преданный боец, ее поведение заслуживало поощрения. Ее Туго обязан остаться с ней.

– Он считает, что больше не может мне доверять, – продолжила она, все время сглатывая слюну и всхлипывая. – Конечно, когда он человек, то мне, Кадидье Каппори, он точно может доверять. Другое дело, если бы он был предателем.

В моей памяти возникло бесконечно печальное лицо изможденной женщины. Какое примитивное и бессмысленное желание – чтобы рядом был человек, которому можно всегда и безоговорочно доверять, что бы вы ни сделали! Если честно, то в этом была некая дурманящая притягательность. Я подумал, что младенческая и первобытная дикость сохранилась, пожалуй, не только у некоторых, а у всех нас, но – что существенно – сохранилась в большей или меньшей степени. И так же, как я посчитал свои долгом развеять мечту той прозрачной женщины, я решил разбить иллюзию мужа Кадидьи Каппори, даже если для этого мне придется пожертвовать еще одним свободным вечером.

– Приходите ко мне вдвоем в любое указанное время, – сказал я ей и выписал на бумаге свои свободные часы. – Если он не изменит свое отношение, я ему все объясню.

Я проводил обоих визитеров до двери. Прощаясь, она произнесла много слов благодарности. Врач, видимо, воспринимал происходящее как развлечение – слушая разговор, он все время раздражающе ухмылялся, хихикал и продолжал посмеиваться, скрывшись за своей дверью. Я же видел все иначе. Для меня это был принципиальный вопрос, а нелепые личности мне были неинтересны.

В лаборатории я не удержался и рассказал всю историю Риссену. Непосредственного отношения к нашей работе этот эпизод не имел, но в целом был вполне значимым. Я так же небезосновательно подозревал, что мною двигало желание показаться достойной и самостоятельной личностью, к кому другие обращаются за помощью в трудную минуту и кто легко и играючи им помогает. Я вдруг понял, что, не доверяя Риссену и критикуя его, я тем не менее дорожу его мнением о себе. Всякий раз, когда я пытался произвести на него впечатление, мне становилось стыдно. Я стремился избавиться от этой слабости, но через четверть часа она возвращалась, и я делал все, чтобы получить признание этого странного человека, который не заслуживал никакого уважения. Чувствуя, что у меня ничего не получается, я пытался его разозлить, обольщаясь тем, что за моими мелкими кознями скрывается продуманный план: если он всерьез рассердится, я, по крайней мере, буду знать, как к нему относиться.

Помимо прочего, речь зашла о словах Кадидьи Каппори «он больше не человек».

– Человек! – воскликнул я. – Сколько мистики люди возвели вокруг этого слова! Как будто быть человеком – это нечто, само собой заслуживающее уважения! Ты человек! Человек! Это же биологическое понятие. Обо всем прочем лучше как можно скорее забыть.

Риссен посмотрел на меня непроницаемым взглядом.

– Взять, к примеру, Кадидью Каппори, – продолжил я. – Чтобы поступить правильно, ей надо было прежде всего избавиться от суеверных ограничений – представления, что ее муж «человек». В кавычках. Но чисто биологически никем иным он быть не может. Она преодолела кризис за одну ночь, но многие ли так смогут? Будь она чуть медленнее на поворотах, она, сама того не понимая, попала бы в ряды предателей, и все из-за этого суеверия… Я считаю, что нужно начать с самого начала, мы обязаны приучить народ, что «человек» – это прежде всего боец.

– Не думаю, что у этих предрассудков много приверженцев, – медленно произнес Риссен, не отрывая взгляда от пробирки, которую он только что наполнил.

Он не сказал ничего особенного, ничего достойного запоминания. Но то, как он ронял фразы, заставляло думать, что за ними скрыто нечто большее. Я всегда задумывался над его словами; его голос, интонация всплывали в памяти и тревожили меня.