– Я знаю, зачем ты это сделал, – произнесла она задумчиво, и в ее голосе тоже появилось что-то детское. – Ты хочешь что-то узнать. Что ты хочешь узнать? Ты слишком многое должен узнать. Я слишком многое должна тебе рассказать. Я не знаю, с чего начать. Я сама этого хочу, зачем тебе понадобилось принуждать меня? Но, возможно, иначе я бы так никогда и не смогла. Так было все эти годы. Я хочу что-то сказать или сделать, но что именно, не знаю. Возможно, это были какие-то мелочи, дружеские, приятные или нежные, но у меня ничего не выходило, и все большое и важное тоже становилось невозможным. Я знаю только одно, это я знаю точно: мне хотелось тебя убить. И я бы сделала это, если бы знала, что меня не разоблачат. И даже если бы разоблачили, я все равно сделала бы это. Лучше так, чем как есть. Я ненавижу тебя, потому что ты не можешь спасти меня от всего этого, я бы убила тебя, если бы не боялась. А теперь я решусь. Я не могу говорить с тобой долго. Я никогда не могла с тобой говорить. Тебе страшно, и мне страшно, и всем страшно. Одиночество, полное одиночество, но не то приятное одиночество, как в молодости. Ужасно. Я не могла поговорить с тобой о детях, о том, как мне грустно, потому что Оссу далеко, как я боюсь, что наступит день, когда не будет рядом Мэрил и Лайлы. Я думала, ты будешь меня презирать. Можешь презирать, мне все равно. Мне часто хочется снова стать молодой девушкой, влюбленной, но не счастливо, а несчастно. Ты знаешь, что девушке, безответно влюбленной, можно позавидовать, хотя в тот момент этого еще не понимаешь? Юная девушка верит, что существует нечто иное: свобода, которую дает любовь, убежище, которое можно найти у того, кого любишь, нечто вроде тепла и покоя – того, чего нет. А безответно влюбленная все время пребывает в восхитительном отчаянии и думает: именно я лишена этого счастья именно с тобой – и верит, что у других оно есть, что оно существует, что его можно испытать. Тебе просто нужно понять, что если в мире есть столько радости, и у каждой жажды есть цель, то обнадеживает даже несчастье. Не позволяет впасть в отчаяние. А счастливо влюбленная скатывается в пустоту. Цели нет, есть только одиночество, да и откуда возьмется что-то другое, и почему оно должно иметь смысл для нас, отдельно взятых людей? Я так любила тебя, Лео, но тебя тоже не было. Мне кажется, что сейчас я могла бы тебя убить.

– А Риссен? – хрипло спросил я в страхе, что драгоценные минуты истекут, а я так и не узнаю то, что хотел. – Что ты думаешь о Риссене?

– О Риссене? – переспросила она с сомнением. – Да-да, Риссен… В Риссене есть что-то особенное. Что именно? Он не такой далекий, как остальные. Он никого не пугает, он не боится сам.

– Ты его любила? Ты его до сих пор любишь?

– Риссена? Любила ли я Риссена? Нет… нет-нет. Если бы я только могла! Он просто был не такой, как все. Близкий. Спокойный. Уверенный. Не такой, как ты, и не такой, как я. Если бы один из нас был таким, как он… Или оба, Лео, если бы мы оба… Но это был бы ты. Поэтому я хочу тебя убить, только чтобы уйти, потому что никого, кроме тебя, никогда не будет, но пускай и тебя не будет.

Она нахмурилась и начала беспокоиться. Я взял только одну дозу каллокаина, иначе я бы рисковал. И сейчас я не знал, о чем у нее спрашивать.

– Как такое может быть? – прошептала она встревоженно. – Как можно искать то, чего нет? Как? Почему такое ощущение, что ты смертельно болен, хотя совершенно здоров, и все, что тебе нужно…

Речь превратилась в бормотание, а по зеленоватому оттенку на щеках я понял, что Линда пробуждается. Приподняв и придерживая затылок, я поднес стакан к ее губам. Она все еще лежала связанная, но под воздействием препарата она наверняка это не заметила. Я освободил ее, и с трепетом, состоящим из триумфа и страха, стал ждать момента, когда ее охватит ужас и стыд из-за этого принудительного чистосердечия. Я заметил, что у меня дрожит рука и я не могу держать ее голову неподвижно. Я снова подложил подушку и начал настороженно наблюдать, как меняются черты ее лица.

Но реакция, которую я ждал, не наступила. Когда она открыла глаза, взгляд был задумчивый, но спокойный, как обычно, и она не пыталась его прятать. Меня испугали ее губы: красный лук лишился привычного напряжения, оставаясь расслабленным и выражение лица было детским, как во сне и под действием каллокаина. Я не знал, что потеря самообладания может быть столь пугающе торжественной. Губы незаметно шевелились, как будто она повторяла собственные слова для себя самой. Я не мог ничего сказать ей, не мог помешать, просто сидел и смотрел на ее лицо.