Гроб опускают в могилу. Земля вокруг ямы почему-то застелена искусственным газоном. Джошуа Джозеф представлял, что земля будет рыхлой и мягкой, что она будет сыпаться из ладони, но Лондон стоит на глине, и Джо с трудом бросает в могилу тяжеленный ком горчичного цвета, который гулко ударяется о крышку гроба. Джо успевает испугаться, что повредил краску, и чувствует себя идиотом: даже если краска повредилась, никто не узнает и ему за это ничего не будет.

Похороны все не заканчиваются.

Наконец, часом позже, когда гроб благополучно забрасывают землей, Джошуа Джозеф стоит рядом с дедом и глядит на дорогу. Они стоят здесь уже пять минут: в старике бурлит так и не излитое до конца чувство вины, а мальчика инстинктивно тянет к единственному человеку, который чувствует такую же, как и он, ответственность за жизнь и смерть Мэтью Спорка. Вместе они смотрят – или, скорее, не смотрят, – как к остановке на другой стороне улицы подъезжает двухэтажный красный автобус, первый из двух. Вскоре он отъезжает. На фоне газетного киоска стоит дама в трауре, худощавая и прямая, как палка.

Джошуа Джозеф успевает отметить строгое седое каре, щуплую шею-березку и костлявые узловатые руки, вцепившиеся в строгие черные брюки. Очень медленно, очень осознанно, она поднимает в приветствии левую руку, и даже на таком расстоянии Джошуа Джозеф видит, что она плакала. Судя по тому, как содрогаются ее плечи, она плачет до сих пор. Он невольно задается вопросом, кто она, по кому скорбит, и приезжает ли сюда каждый день или раз в неделю, а может, она приехала на следующие похороны, которые вот-вот начнутся, а потом его внезапное осознание обретает голос в отчаянном, испуганном крике деда: тот бросается через дорогу, вскинув одну руку, словно утопающий, что тянется к спасательной лодке в последней попытке выбраться из ледяного моря.

– Фрэнки! Фрэнки, Фрэнки, прошу! – верещит он, опрометью кидаясь к восточным воротам кладбища, забыв о больных коленях и хрупких лодыжках. – Фрэнки! Фрэнки моя!

И она ему отвечает. Отвечает, да. Ее лицо озаряется радостью: какой нежданный, невообразимый подарок судьбы, что его любовь по-прежнему жива, даже в этот жестокий миг. Ее поднятая рука, словно клонимая ветром, тянется к Дэниелу. И вдруг открывшаяся было дверь с грохотом захлопывается. Нет, она еще не закончила. Она не готова. Отдернув руку, она начинает отворачиваться, и тут ее загораживает второй автобус: словно опускают занавес. Дэниел летит к калитке, волоча за собой внука, который почти так же исступлен, как и он сам. Долго возится с засовом. Наконец калитка распахивается… Когда автобус начинает отъезжать, Джошуа Джозеф уже знает, что они увидят. На остановке, конечно, никого нет.

Дэниел ошарашенно смотрит на дорогу, затем резко разворачивается, ищет глазами отъезжающий автобус и видит – они оба видят, – тонкий силуэт, вцепившийся в серебристый поручень. Она прячет от Дэниела лицо и взгляд, но ее тело и сердце как будто не в силах полностью отказаться от него; она так и остается на подножке, словно вросла в нее, словно собирается обнять их обоих – даже сейчас, когда автобус, сворачивая за угол, уносит ее прочь.

* * *

Джо борется из последних сил – сопротивляется, не сопротивляясь, – чем одновременно бесит их и изумляет. Его запирают в белой будке, после чего будка словно отделяется от здания, и его начинает швырять туда-сюда, вверх и вниз. Зависнув в воздухе и наблюдая, как одна стена стремительно удаляется от него (и зная, что другая, наоборот, приближается), Джо прикидывает: если сейчас он летит со скоростью пятнадцать миль в час (что вполне возможно), а будка с такой же скоростью движется в противоположном направлении, то он ударится о стену на скорости тридцать миль в час и, вероятно, умрет.

Он раскидывает руки в стороны и не умирает, даже не получает серьезных травм, хотя, возможно, вывихнул большой палец руки и сломал пару ребер. Как же так вышло, что подобные травмы стали казаться ему несущественными? Потом все заканчивается, и его выпускают. Шатаясь и петляя, он вываливает на пол содержимое желудка. Кто-то ловит Джо под руки, и он говорит «спасибо».

Мистер Ничего Особенного улыбается.

Вместо того, чтобы отвести Джо обратно в камеру (он изо всех сил пытается не называть ее мысленно своим «домом»), его приводят в соседнюю комнату. Там сидит человек, от которого пахнет резиновыми сапогами, землей и тиной. Его тело сплошь покрыто ссадинами и ожогами.

– Отменим море, – говорит Тед Шольт.

Глядя на эту седую голову и ее обладателя, который, вероятно, умирает, Джо явственно ощущает, что они знакомы.

С Тедом Шольтом сделали что-то странное, что-то непонятное, хитрое и совершенно ужасное. Он дрожит – не как человек, который замерз, устал или напуган; он дрожит так, будто его мышцы отходят от костей, и кожа выглядит какой-то растянутой, словно весь жир тела скопился в неположенных местах.

– Плющ проник внутрь, – хрипло произносит Шольт; его глаза непрерывно бегают, ищут что-то и не находят; Джо сознает, что старик ослеп. – Плющ уже в кровотоке. Тед дуралей, башка все дурней, Бога нет, засилье чертей.

– Тед, это я, – тихо произносит Джо. – Тик-Так Спорк.