Ее фартук был запятнан красными и фиолетовыми красками. Шею украшало ожерелье из крупных сверкающих бусин.

Аннализа поняла, как она скучала по своей учительнице. Возможно, самым важным уроком Шэрон оказался последний, когда художница сказала, что все женщины Аннализы – пустые.

– Простите, Шэрон. Даже не знаю, что сказать. Я вела себя как самоуверенный ребенок.

Шэрон приоткрыла дверь пошире – она будто бы ждала Аннализу.

– Думаешь, я сама никогда не сбегала с урока? Гораздо больше меня печалят художники, которые никогда не выходят из себя – потому что им-то как раз все равно.

– Мне совсем не все равно, – призналась Аннализа, готовая чуть ли не встать на колени. – Я хочу лишь стать настоящим мастером. Для себя, а не для других. Чтобы жить не зря и хоть как-то применить ту крупицу таланта, которая мне досталась.

– Ты уже и так этому научилась, Аннализа. Я нисколько не сомневаюсь. Но в то же время ты в самом начале пути, согласна? Надеюсь, ты пришла опять записаться в мой класс?

Вспыхнув от волнения, Аннализа горячо ответила:

– Я очень этого хочу.

Шэрон хлопнула в ладоши, зазвенев браслетами.

– Самая лучшая новость за неделю!

Пригласив Аннализу войти, она рассказала, кто из класса уже ушел и как зовут новеньких.

А потом указала на папку:

– Что у тебя там?

Аннализа улыбнулась. В ней заговорили старые страхи, но уже не так громко, как прежде, и она смогла их подавить. По правде говоря, даже если Шэрон не понравится ее работа – неважно. Важно другое – то, что она нарисовала прошлой ночью на холсте и впустила в свою жизнь в эти месяцы. Любовь – не лекарство, чтобы сбежать от реальности. Любовь – ключ к смыслу жизни.

Они зашли в мастерскую, Аннализа расстегнула кнопку и вынула натянутый на раму холст, на котором были нарисованы Уолт и Nonna. Положив его на стол Шэрон, Аннализа отступила назад, вновь любуясь своей работой. Может, это были не Пикассо и не Мэри Кассат, но, боже правый, – зато это была Аннализа Манкузо. Она жила в глазах нарисованных ею стариков, в которых отражалась их душа, в их движениях. В том, как Nonna тянулась к Уолту, заглядывая ему прямо в сердце. В том, как Уолт ее поддерживал, уговаривая поверить, что он будет любить ее изо всех сил столько, сколько ему отпущено.

Шэрон долго смотрела на картину, и когда она обернулась, Аннализа приготовилась выслушать ее приговор.

– Ну наконец-то, – сказала Шэрон. – Не знаю, чем ты занималась последнее время и как ты к этому пришла, но у тебя получилось. Ты нашла себя, милая.

У Аннализы задрожали плечи, и она разрыдалась. Девушка распахнула руки, и они с Шэрон обнялись. Это были слезы радости, что она все-таки добилась чего-то в жизни – и речь не только об этом рисунке. Слезы облегчения, что тяжкая работа не пропала впустую. И грусти за маму, которой не дали ни малейшей надежды осуществить мечту.

Когда, после самых сильных рыданий в своей жизни, Аннализа вытерла глаза, Шэрон подняла холст и отдала ей обратно.

– Теперь иди и повтори это снова. А потом еще, еще и еще.

В последнюю неделю мая Уолт привез Аннализу в бостонский аэропорт. Девушка обняла его на прощание и велела не забывать о лекарствах. Nonna взялась помочь в магазине, пока ее не будет.

Зарегистрировавшись, Аннализа впервые в жизни взошла на борт самолета. Сначала она пыталась читать книгу, но была так взбудоражена, что в итоге большую часть полета смотрела в иллюминатор. Когда шасси коснулись асфальта в Гонолулу, Аннализа находилась в полном неведении, чего ожидать. Единственное, что передал Томас после того, как она сказала номер своего рейса, – это что он будет ее ждать.

Аннализа присоединилась к веренице пассажиров, выходящих в аэропорт, и, когда увидела Томаса, у нее перехватило дыхание. Рядовой Томас Барнс, одетый в форму, ждал ее у выхода с рейса. Аннализа еще никогда не видела его таким красивым. На секунду ей даже показалось, что она одна из девушек из песни Элвиса Blue Hawaii, а Томас – это ее собственный Элвис.

– Алоха, – поздоровалась Аннализа.

Вблизи она заметила на щеке у Томаса царапину. Что же он повидал и что испытал за месяцы, проведенные во Вьетнаме? Аннализа не могла и не хотела себе этого представлять.

– Какая же ты красивая.

Он улыбнулся, и Аннализа всем сердцем почувствовала, как он по ней скучал.

Томас повесил ей на шею гирлянду из белых и лиловых орхидей и отступил, будто не зная, что теперь делать – то ли поцеловать ее, то ли обнять. Словно оставлял выбор на ее усмотрение.

Но Аннализа летела в такую даль не ради того, чтобы изображать друга, а Томас отвоевал половину своего срока не ради того, чтобы пожать ей руку. Аннализа расслабилась, как учила ее Шэрон, и прижала губы к его губам. Пассажиры вокруг захлопали, точно это было в порядке вещей.

Когда они перестали целоваться, Аннализа спросила:

– Какие новости, солдатик? Загар у тебя просто убойный.

Томас засмеялся.