Сегодня он в первую очередь думал о Бади, решив не торопиться, сначала дать ей повеселиться, как следует. И легко отыскал ее взглядом, как не впервые, глядя с особенной приятностью. Долгое пребывание в Лате-ране пошло ей на пользу. Ничего похожего на прежнюю зажатую пуританочку в старушечьих мешковатых платьях до пят и глухих воротах под горло, чуравшуюся тех ганцев, где руки партнера лежат на ее талии. Законченной модницей она пока что не стала, но решительные перемены налицо: подол платья длиннее, чем предписывает мода, но все равно открывает круглые коленки и великолепные ноги в ажурных алых чулках, какие раньше она бы ни за что не надела, даже иод страхом королевской немилости. И вырез наличествует, пусть и не такой смелый, как у остальных. И само платье из светло-розовых кружев – правда, чуточку консервативных, у придворных модниц они гораздо тоньше и ажурнее. Одним словом, другой человек – ничего и не осталось от девушки, получившей суровое средневековое воспитание в неведомом мире. Главное, не бросилась из одной крайности в другую, никакого сравнения с бывшей супружницей Гарна – та освоилась в Империи прямо-таки моментально, вошла в число тех придворных красоток, которых галантно именуют ветреницами, а если отбросить галантность, гораздо хуже...

Учитывая последние события, нужно признать с потаенной улыбкой, что Бади Магадаль вписалась в здешнюю жизнь даже чересчур активно.

Сердечный друг, что сейчас с ней танцует, видный светловолосый парень, студент Латеранского университета, по отзывам профессоров, математик с большим будущим (разумеется, Канилла его приняла в Ассамблею только после скрупулезной проверки силами сыщиков Интагара, которым с некоторых пор могла отдавать приказы от лица Сварога). Отец парня был бароном с поместьем лигах в сорока от Лагераны. Однако, как частенько с титулованными случается, оказавшимся на грани полного и окончательного разорения...

И барон, и его баронесса, по отзывам Каниллы и Гар-жака, были милейшими, но напрочь лишенными хозяйственной жилки людьми. А потому разыгрались события, являвшие собою, пожалуй что, грустную обыденность. Все дела владельцы манора перевалили на управителя и совершенно его не контролировали. Для человека беспринципного и алчного открываются ослепительные перспективы, что и произошло...

Хапал, стервец, где только возможно. Лучшая треть овечьего баронского стада оказалась в его кошарах, десяток коров-удойниц и племенной бычок – в его коровнике, полдюжины породистых лошадей – в его конюшнях. Глядя на старшого, старосты всех пяти деревень тоже своего не упускали, а сметливые крестьяне, видя такое дело, обрабатывали барские поля кое-как, зато на своих трудились, словно мичуринцы. Одно время неплохой доход приносил имевшийся на баронских землях мост, единственный на сто лиг вокруг – а потому ездившие на ярмарки в корнате^[7] крестьяне и прочий люд кряхтели, но платили немаленькую мостовую пошлину. Однако кусок земли с мостом три года назад оттяпал сосед, гораздо более оборотистый, – повторилась история Дубровского-папеньки и Троекурова, сосед предъявил убедительные ветхие бумаги, свидетельствовавшие о его правах, и легко выиграл дело в суде, – а баронов управитель проиграл как-то уж подозрительно быстро и не подавал апелляцию в суд провинциария (что позволяло строить на его счет определенные подозрения). Наконец, богатыми залежами свинца, обнаруженными рудознатцами еще при отце нынешнего барона, управитель пренебрегал совершенно, заявив барону, что овчинка не стоит выделки. Более пообтесавшийся в городской жизни прохвост выгадал бы и на этом, подыскав арендатора и смахнув в карман изрядную долю денежек, – но управитель, даром что первостатейный жулик, интересовался только тем, что выше поверхности земли (обычная крестьянская психология), а полезные ископаемые не рассматривал как средство наживы.

Ежу понятно, что доходы от продажи баронских зерна и шерсти упали резко (да и продажи эти шли через управителя со вполне понятными последствиями). Мостовая пошлина три года до грошика шла в карман соседу, а управитель обнаглел настолько, что резкое уменьшение в баронских птичниках гусей и кур объяснял происками расплодившихся в баронском лесу хищных зайцев (барон, ничего не смысливший в зоологии и никогда не охотившийся, с повадками зайцев не был знаком совершенно, как и его сын-студент, с десяти лет учившийся в Латеране и ставший сугубо городским человеком, принял известие об ушастых птицежорах за чистую монету).

Финансовые прорехи барон попытался заштопать единственным известным благородному господину способом: выдал корнатскому ростовщику ворох векселей и закладные на три деревни из пяти (естественно, вместе с землями). Вернуть долги не было никакой возможности, а управитель тем временем собрался выкупиться на волю за двести золотых – каковое предложение задушенный долгами барон принял с восторгом и уже сел писать вольную.

Тут, на его невезение, молодой барон-студент привез в гости к родителям свою симпатию, которой собирался делать предложение по всем правилам. Гордо показал Бади отцовские владения, сетуя разве что на ополовинивших птичники хищных зайцев (математик скверней-ше разбирается в зоологии, и наоборот, узкая специализация – все же бич науки).

Бади не подала виду, но насторожилась мгновенно – уж она-то с ее охотничьим опытом знала повадки зайцев лучше. К тому же, Сварог прекрасно помнил, что она рассказала о себе: оказалась единственным ребенком, наследников мужского пола не имелось, так что отец, как было принято в том мире, поневоле научил ее азам грамоты, военного искусства и, что важнее всего, управлению поместьем. Она задала несколько наводящих вопросов, сообразила, что дело нечисто, объездила три деревни из пяти, осмотрела в белиуме^[8] роскошное по деревенским меркам хозяйство управителя, под благовидным предлогом попросила у сердечного друга кипу хозяйственных документов – и к исходу второго дня окончательно поняла, что к чему.