— Ты ничего не понимаешь, потаскуха!

Графиня отвесила мужчине пощёчину. От удара приставший в гневе инквизитор затравленно свалился в стул. Чтобы не выдать своего веселья, невольные зрители происходящего потупили взоры или же и вовсе отвернулись. Инквизитор был в бешенстве.

— Ах, ты... — глаза капитана загорелись нехорошим блеском. Он был уже потянулся к оружию, как вдруг в помещение вихрем влетел Разумовский.

— Что вы здесь забыли, сударыня! Вам не место в моём доме, и уж тем более — около моего дорого гостя! — Алексей кинулся к капитану, как к треснувшей греческой вазе, и, удерживая его руку от того, чтобы достать саблю, воскликнул: — Охрана! Охрана!..

***

Крепкие ребята в количестве четырёх штук сменили уснувших на посту товарищей и приготовились отражать любой натиск, даже такой, что исходил бы от заграничной армии. Пока они разминали кулаки, рядом, на стоянке, весело общалась между собой группа молодых людей.

Они говорили обо всём: о моде, о философии, об образовании, об армии и, конечно же, о политике. Говоря о новых столкновениях с крымским ханством, все болтуны были как один уверены, что в этот раз их страну ждёт сокрушительное поражение. Многие уже размышляли, куда им податься: во францию или же в Германию.

— Вы слышали? — неожиданно перебил светские беседы один из дворян, нахмурив лоб. — Такой стук... Как будто бы подковы бьются о мостовую. Лошадей восемь, не меньше.

— Не говорите глупостей, мой дорогой. — ответила насторожившемуся юноше одна из дам. — У нас в городе нет ни одной упряжки, в которой было бы больше восьми лошадей, а те, что всё-таки достают хотя бы до восьми — все принадлежат известным людям, которых сегодня на этом скучном балу и быть не должно. Вам, вероятно, послышалось...

— Погодите, я, кажется, тоже слышу! — воскликнул уже другой московский франт, усиленно напрягая слух. — Как будто бы десять!

— Не несите чепухи! — поддержала подругу одна из великосветских особ. — В упряжке не может быть десять лошадей — это неудобно и неразумно.

Все молодые люди, расположившиеся на каретной стоянке, принялись сосредоточено вслушиваться в ночную тишину: и действительно, как по волшебству в воздухе раздался стук многочисленных копыт о мостовую. С каждой секундой удивительный шум становился всё громче, и вскоре даже самый неверящий ум был вынужден согласиться, что в упряжи, если это вообще была упряжь, а не конный разъезд, должно было быть не меньше восьми лошадей.

Из любопытства сыны и дочери богатейших людей Москвы выбежали на дорогу. В тот же миг на неё вылетел слоновой кости экипаж. Он поравнялся с молодыми людьми спустя пару секунд и, едва их не задев, запорхнул в поместье, словно птица.

В последний момент редкие, оставшиеся на стоянке любопытствующие сумели отпрыгнуть ото входа и пропустить не поддающуюся никакому сравнению, прекрасную во всех отношениях карету, запряжённую двенадцатью белыми, идеальными, будто Витрувианский человек, лошадьми, вперёд.

Сей изумительный, будто французский заварной крем, шедевр даже нельзя было припарковать: экипаж остановился посреди стоянки, не имея возможности никуда повернуть или проехать из-за количества запряженных в него лошадей, и перегородил собой весь выезд.

С козел великолепной кареты бойко слезло двое галантных, дивно одетых кучеров, и вместе эта волшебная парочка принялись разворачивать, начиная от выхода с кареты и заканчивая входом в Разумовский дом, красный персидский ковёр. За этой процессией безмолвно наблюдала раскрывшая рты охрана.

Дворяне застремились к карете, чтобы выразить почтение неизвестному богачу, но путь им внезапно перегородил малюсенький блондинчик. Карапуз доложил, что кому бы то ни было запрещено приближаться к божественной карете и должно сохранять рядом с ней почтительное расстояние в три шага. А иначе, — на этих словах блондин достал мушкет, — подошедшего ждёт смерть на месте.

Как только все приготовления были сделаны, из кареты вышел прекрасный молодой человек царского вида. Он величаво ступил на выстланный специально для него ковёр и начал продвигаться ко входу мелодичным анданте.

Если бы по прошествии недели зрителей этой роскошной процессии повели бы на допрос и спросили бы, как выглядел тот расточительный незнакомец, подкативший к дому Разумовского на самой дорогой карете в мире, они бы хором ответили: «Не помню! Знаю только, что этот зеленоволосый тип был исключительно хорош собой и носил самый дорогой костюм в городе! Погодите... Да, да, он зеленоволосый!»

Но вернёмся к странному гостю, решившему одарить своим присутствием умирающий бал Разумовского: несравненный мужчина, в, несомненно, отличных трусах, приблизился к двухстворчатым дверям дома и обескураженной охране, которым строго-настрого запретили впускать кого-либо без приглашения.