Я рассказал девчонкам о том, что Сергей Рокотов всерьёз озадачился ассортиментом песен своего ансамбля. Поведал, что он замыслил репертуар таким, какой можно было бы «вынести» за стены рудогорского Дворца культуры. Объяснил, почему нынешний репертуар ВИА Рокотова не годился для исполнения на «серьёзных» концертных площадках (не на «детских танцульках»). Сообщил, что «засветил по неосторожности» песню на Алинины стихи перед ВИА Рокотова. «Ты возьми моё сердце» Рокоту и его музыкантам понравилась. Пересказал слова Сергея о том, что «песня здоровская». Повторил и восторженные отзывы Изабеллы Корж (без упоминания имени их автора). О мнении Сергея про «негодность» песни для исполнения мужским голосом я умолчал. Но признался девчонкам, что Рокотов «пристал» ко мне с просьбой сочинить ещё несколько композиций на стихи того же автора, что придумал «Ты возьми…».

— Алиночка, так это же здорово! — воскликнула Кукушкина. — Соглашайся! У Ванечки красивая музыка получается! И поёт он замечательно: ведь ты же только что сама слышала!

Волкова усмехнулась.

— Ты, Крылов, правильно сказал: для хороших песен нужны хорошие стихи, — произнесла она. — А у меня таких нет. Есть только скучные и бездарные. Потому что я не поэтесса, а «серая посредственность».

Она скрестила на груди руки — отвела взгляд. Посмотрела на окно, за которым всё же появился свет уличных фонарей. Усмешка словно прилипла к губам Волковой — это притом, что её сапфировые глаза влажно блестели.

— Три изданных неплохими тиражами сборника стихов, — сказал я, — это неплохой показатель для «посредственности».

— Четыре сборника! — воскликнула Лена. — У Алины Солнечной вышло четыре сборника стихов!

— Тем более.

Волкова покачала головой.

— Печатали не поэтессу, а маленькую девочку, — сказала она. — За счёт неё воскрешали свою затухающую славу другие поэты. Они и помогали печатать стихи девочки. Ведь всем интересно было почитать и посмотреть на ребёнка, что пишет и говорит, как взрослый. Алина Солнечная была как та артистка из цирка уродов.

Хозяйка квартиры хмыкнула.

Продолжила:

— А потом девочка подросла. И уже не походила на куклу. Но её стихи остались на прежнем уровне: на уровне рано повзрослевшего ребёнка. Такие незрелые и посредственные стихи советским людям не интересны. Да и не Алина Солнечная их писала, а её мать. Это всей стране известно. Эксперты уже всё объяснили и доказали.

Волкова пожала плечами. Вздохнула.

— И ничего подобного! — воскликнула Кукушкина.

Она топнула ногой — Барсик сорвался с места и спрятался под диван.

— Всё это враньё! — сказала Лена. — Твои стихи не стали хуже! Они теперь во сто крат лучше! Уж я-то знаю! Я их читала! И старые, и новые! У меня две твои книжки есть! А две другие я брала в библиотеке! Теперь ты пишешь лучше, чем в детстве! Это правда! Особенно сейчас — про любовь! А все те газеты и журналы врут!

По щекам Кукушкиной заскользили слёзы (мне почудилось, что из «подбитого» правого глаза капли влаги появлялись чаще). Девочка словно не замечала их. Капельки добирались до нижней челюсти и падали на непокрытый ковровой дорожкой пол.

Барсик выглянул из своего убежища из-под дивана, понюхал одну такую каплю, лизнул её языком.

Алина покачала головой (она по-прежнему смотрела за окно).

— Ты просто ничего в этом не понимаешь, — сказала Волкова.

Говорила она едва слышно.

— Я не понимаю⁈ — спросила Лена. — Я⁈ Да я!.. Да ты!.. Да что ты!.. А!

Кукушкина в сердцах махнула рукой. Вытерла рукавом лицо, всхлипнула. И вдруг замерла, прислушалась. Выдала тихое «ой», переступила через котёнка и поспешила на кухню, где постукивал крышкой чайник, и шипела брызгавшая на конфорку электроплиты вода. Барсик дёрнул ушами, махнул хвостом и бесшумно поспешил следом за семиклассницей. Волкова провела рукой по щеке, шмыгнула носом. Но не повернулась ко мне — она невидящим взглядом скользила по темно-серому полотну неба. Я отметил, что сегодняшняя Алина (с поникшими плечами и погасшими глазами) мало чем напоминала ту улыбчивую девочку из Лениной книги. На щеках Волковой не увидел и намёка на ямочки: те, что красовались на портрете Солнечной. Алина сейчас походила на своё детское изображение разве что шрамом, разрезавшим правую бровь на две неравные части.

— Нехило тебе засрали мозги, — пробормотал я.

Поставил на пол гитару — струны возмущённо загудели.

И громко сказал:

— Давай, показывай.

Алина всё же взглянула на меня: настороженно.

— Что показать? — спросила она. — Плохие стихи?

Волкова снова усмехнулась: скривила губы — в её глазах всё ещё блестела влага.

Чайник на кухне успокоился — теперь там звякнули чашки.