Я указал на замершую у стены Лену.

— Слушай Кукушкину, а не всяких там литературных критиканов, — сказал я. — Ей нравятся твои стихи. Значит: они хорошие. Все эти критики — на самом деле поэты-неудачники. Они тебе попросту завидуют. Поверь моему опыту.

Пожал плечами.

— Сам я стихи не люблю, если их нельзя петь. Но Кукушкиной верю больше, чем этому Леониду Лившицу. И ты, Волкова, прислушивайся именно к её словам: это она потребитель твоего контента, а не тот «известный» горе-критик.

Алина правой рукой прижала к груди папку — левой указала в прихожую.

— Уходи, Крылов, — сказала она.

Кукушкина всхлипнула.

Я кивнул.

— Как скажешь.

Надел куртку, сунул ноги в ботинки.

— Я тебя ненавижу, Крылов, — произнесла Алина.

По её щекам скользили слёзы.

— Вот и напиши об этом новое стихотворение, — сказал я.

Жестом подозвал к себе Кукушкину — семиклассница подошла.

Я шепнул ей на ухо:

— Присмотри за Алиной.

Лена кивнула.

— До завтра, Волкова! — сказал я.

И перешагнул через порог.

* * *

Захлопнул дверь, спустился на один лестничный пролёт и остановился. Снял правый ботинок, увидел на своей пятке мокрое пятно. Озадаченно хмыкнул. Принюхался. Покачал головой.

Произнёс:

— Ну и гад же ты, Барсик!

* * *

Утром (по пути в школу) я спросил у Кукушкиной:

— Как прошёл вечер?

Лена вздохнула.

— Нормально, — ответила она. — Алиночка плакала.

* * *

В понедельник перед уроком Волкова со мной не поздоровалась. Она вошла в класс перед самым звонком, вместе с учительницей. Заняла своё место за партой. Молчала. Будто не замечала меня. Но сдвинула учебник на середину столешницы.

Во время урока я отметил, что моя соседка по парте снова пришла с подкрашенными тушью ресницами. Унюхал и едва уловимый запах её духов. Ни разу на протяжении всего урока не увидел на лице Алины улыбку; не заметил в ярко-голубых глазах Волковой и блеск слёз.

После занятия Алина вдруг схватила меня за рукав, помешала выбраться из-за парты.

— Сиди, Крылов, — сказала она.

Выждала, пока шумная толпа наших одноклассников покинет класс. Вынула из портфеля четыре синие «общие» тетради большого альбомного формата. Положила их на стол — туда, где во время занятия находился учебник.

— Вот, — сказала Волкова.

Она накрыла тетради рукой.

— Что это? — спросил я.

— Мои стихи, — ответила Алина. — Тут всё, что я написала после маминой смерти: и в Москве, и уже здесь, в Рудогорске. Даже те стихотворения, которые… новые. Не представляю, сгодятся ли они для ваших песен.

Она пожала плечами.

— Сам разберёшься.

Волкова посмотрела мне в глаза — впервые за сегодняшний день.

— Я дам эти тетради тебе, Крылов, — сказала она, — если поклянёшься, что выполнишь мои условия.

Один за другим задержавшиеся в классной комнате ученики десятого «А» класса проходили к выходу. Они громыхали стульями, шаркали ногами, громко разговаривали и смеялись. Некоторые оборачивались, смотрели на меня и на Волкову. Но мы не обращали внимания на одноклассников — сидели за партой, смотрели друг другу в глаза. Я вновь удивился тому обстоятельству, как часто меняла оттенок радужная оболочка глаз моей соседки по парте. Вспомнил, что перед уроком Алинины глаза выглядели ярко-голубыми. Но теперь их цвет походил на бирюзовый. Я мазнул мимолётным взглядом по будто слегка подтёртым веснушкам, по белому шраму, по плотно сжатым губам. Не заметил на лице Волковой следы от долгих ночных рыданий. Не усомнился в словах Кукушкиной о том, что Алина плакала вчера вечером. Но сомневался, что Волкова провела бессонную ночь.

Посмотрел на тетради.

— Какие условия? — спросил я.

Алина чуть сощурила глаза.

— Во-первых, пообещай, что никому эти тетради не покажешь, — сказала она.

Я кивнул.

— Легко.

— Во-вторых, — сказала Алина. — Никому не говори об Алине Солнечной.

Пожал плечами.

— Без проблем.

— А ещё запиши мне ноты и гитарную табулатуру той песни, которую ты нам вчера спел, — сказала Волкова.

— И это всё? — спросил я.

— Всё.

— Сделаю.

Алина убрала руку с тетрадей; наблюдала за тем, как я укладывал их на дно дипломата.