* * *

Свернул за дом — пятиэтажное здание скрыло меня от глаз Кравцовой. Но я по-прежнему чувствовал жжение между лопатками, будто спину мне всё ещё сверлил взгляд оставшейся около двери своего подъезда Принцессы. Наташа не сказала мне ни слова на прощание. То ли не успела, потому что я быстро ушёл. То ли не захотела. Вспомнил, как в девятом классе грезил: однажды подойду вместе с Кравцовой к её дому и там мы поцелуемся. Улыбнулся. Признался себе, что подумывал сегодня проверить — было ли о чём мечтать. Но убедил себя, что поцелуй с десятиклассницей — это ненужный мне сейчас «геморрой», который не столько развлечёт меня, сколько создаст проблемы. Секунд тридцать я размышлял на эту тему, пока шагал по освещённому фонарями тротуару. Потом выбросил мысли о Наташе Кравцовой из головы и сосредоточился на тех изменениях, что внесу завтра в текст книги.

К первой школе я не пошёл. Свернул во дворы: направился домой по кратчайшему маршруту. Сегодня я не опасался встречи с поклонницами Котёнка. Потому что снова чувствовал себя после концерта в школе обычным школьником Иваном Крыловым, а не артистом эстрады. Утром Кукушкина снова стёрла со стен на нашем этаже надписи «Котёнок, я люблю тебя!» Они стабильно появлялись утром в воскресенье (будто их авторам не спалось в выходной). Моя соседка-семиклассница упрямо смывала их. Словно взвалила на себя заботу о чистоте стен. В будние дни интерес девчонок к Котёнку остывал. Вновь просыпался он лишь в преддверии субботних танцев. Но в школе в меня уже не тыкали пальцем. И всё реже совали мне в руки записки. Однако по утрам я по-прежнему слышал в школьных коридорах возгласы «Привет, Котёнок!», видел радостные и кокетливые улыбки старшеклассниц.

Я прошёл по узкой тропинке: поленился обойти полысевшие к началу октября заросли кустарников. Выбрался к припаркованным на краю тротуара изделиям советского автопрома: к двум автомобилям «Москвич-408» и к белому «Жигули» ВАЗ-2103. Улыбнулся: вспомнил, что ВАЗ-2103 со сдвоенными фарами и обилием хрома в отделке сейчас всё ещё был гордостью автовладельцев. Память подсказала, что ВАЗ-2106 мой отец и его приятели недолюбливали. Отметил, что «пятёрку» с прямоугольными фарами в Тольятти уже производили, но я её в Рудогорске пока не видел. Я прошёл между «Москвичами», окинул взглядом знакомый двор. Пробежался глазами по окутанной полумраком детской площадке. Сообразил, что очутился около дома Волковой. Тут же запрокинул голову, посмотрел вверх: на окна верхнего, пятого, этажа. Обнаружил, что в квартире Алины горел свет.

Пробормотал:

— Не спит.

Посмотрел на часы.

— На «Спокойной ночи, малыши!» уже опоздал, — произнёс я. — А говорила, что успею. Женщинам верить нельзя.

Снова посмотрел вверх: на яркий желтоватый прямоугольник окна.

Пожал плечами.

— Ну, раз я уже здесь…

Усмехнулся.

— Может, хоть сегодня расщедрится на печенье.

Я поправил очки и свернул к Алининому дому. Память не ответила на вопрос о том, когда на дверях подъездов в Рудогорске появятся замки и домофоны. Вошёл в подъезд, прижал руки к большой плоской тёплой батарее. Постоял около неё, пока не согрел кончики пальцев. Шмыгнул носом и зашагал по ступеням. Скользил взглядом по стенам, сравнивал рисунки и надписи с теми, что видел, поднимаясь к себе домой. Пришёл к выводу, что стенопись в наших домах мало чем отличалась. В подъезде Волковой разве что не признавались в любви к Котёнку. Я хмыкнул, почувствовал аромат жареной курицы — на третьем этаже, где проживала Алинина бабушка. А вот на лестничной площадке пятого этажа я почувствовал лишь запах табачного дыма. Я подошёл к квартире номер сорок семь, взмахнул рукой, чтобы постучать. Различил бренчание гитары. Мелодия показалась мне знакомой.

—…Я кричу: «Не уходи!»… — пел низкий, бархатный, насыщенный грудным тембром голос.

Я прислушивался полнокровным густым нотам в низкой октаве, улавливал знакомую хрипотцу.

—…Сердце рвётся из груди…

В моём воображении эти слова никогда не звучали в подобной тембральной звуковой окраске. Я не представлял, что в исполнении контральто они зазвучат… вот так. Что от их звучания у меня перехватит дыхание и пересохнет во рту.

—…С тобой.

Я простоял с поднятой вверх рукой, пока пение в сорок седьмой квартире не прекратилось. Лишь тогда я восстановил дыхание и постучал. Замолчала гитара. Я услышал шаги за дверью. Щёлкнул замок — издали тихий стон дверные петли.

— Иван? — сказал Алина. — Здравствуй.

Говорила она тихо: с «той самой» хрипотцой в голосе. Алина куталась в свой любимых пропитанный табачным дымом потёртый халат. Смотрела на меня, в удивлении приподняв брови (левая бровь взлетела чуть выше, чем разрезанная шрамом правая).

— Привет, Волкова, — произнёс я.