Во время чаепития я уверился, что «что-то пошло не так». Потому что мама больше не наседала на Волкову с расспросами. Хотя других невесток на моей памяти она «пытала» безостановочно. Моя родительница утратила своё неуёмное любопытство и сыпала на нас рассказами из времён своей молодости: тех, когда они с моим папой только начали встречаться. Подобным образом она себя вела лишь в присутствии жены моего старшего сына — та искренне не понимала, почему муж поначалу опасался знакомить её со своей бабушкой. Мама подкладывала Алине куски бисквита, подливала в чашку чай. Жалобы Волковой на переедание она решительно отметала. В качестве довода, чтобы Алина съела «ещё кусочек», приводила любимую фразу моего отца.

— Ты ешь, ешь, — повторяла мама. — Вон, какая худющая. Кожа да кости! Не забывай, деточка: мужчины — не собаки. На кости они не бросаются.

Заметил, что Алинины «кожа да кости» постепенно превращались в «кожу да кости и бисквит», где бисквит становился основной составляющей. Спорить с мамой не стал. Но перехватывал появлявшиеся в Алинином блюдце куски — подпитывал ими свой растущий организм. Мама заметила мои махинации, нахмурила брови. Тогда я взял Волкову за руку и заявил, что «невеста» нравится мне такой, какая она есть. Почувствовал, как Алина несильно сжала мои пальцы. Спросил у мамы: не потому ли она едва ли не каждые полгода садилась на диету, что не желала нравиться моему отцу. Та ответила, что папа её любит. А диетами она отпугивала «посторонних мужиков». Я усмехнулся и заверил, что сам отпугну от Алины кого угодно — без помощи бисквита.

Мама отпустила нас, когда по телевизору начался художественный фильм «Собственное мнение». Хотя и предложила нам посидеть у телеэкрана «по-семейному», пощёлкать семечки. Но я напомнил ей, что нам с Алиной завтра в школу. Указал на окно, за которым уже стемнело (отметил, что в Рудогорске уже начались «длинные ночи» — это когда тёмное время суток длилось почти вдвое дольше, чем светлое). На прощанье мама вручила Волковой свёрток с остатками бисквита. «Для бабушки», — пояснила она. Я по-джентельменски подал Алине пальто. Мысленно порадовался, что смотрины завершились. Вышли из подъезда — я с удовольствием вдохнул морозный воздух. Волкова заявила, что моя мама — «замечательная женщина». И что я зря её, Волкову, запугивал.

— Ваня, почему ты не говорил, что пишешь книгу? — спросила Алина. — О чём она?

— О людях, — ответил я. — И о трудностях, с которыми они столкнулись.

Улыбнулся, услышав хруст снега под ногами.

— Дашь мне её почитать? — спросила Алина.

— Разумеется, Волкова. Но не раньше, чем допишу.

— И… когда это случится?

Пожал плечами.

— Весной следующего года, — ответил я. — Сомневаюсь, что справлюсь с работой быстрее.

— Мама говорила, что в издательства нужно отправлять только отпечатанные на машинке рукописи, — сказала Волкова.

Она стряхнула с моего плеча снежинки.

— Как только найду печатную машинку, так сразу и перепечатаю.

Алина заглянула мне в лицо.

— У меня дома есть машинка, — сказала она. — В Рудогорске мы ею ещё ни разу не пользовались. Сейчас она пылится в шкафу. Бабушка на ней печатала… раньше.

Волкова вздохнула.

— Я могла бы распечатать твою книгу. Но не быстро, конечно.

— Нужно десять экземпляров, с двумя копиями к каждому, — сказал я.

— Зачем так много⁈ — удивилась Алина.

Мне почудилось, что у неё увеличились зрачки.

— В сумме получится тридцать экземпляров, — сказал я. — Этого будет достаточно: для начала.

Волкова потёрла варежкой нос.

— Мама говорила, что в редакциях не любят читать распечатанные под копирку страницы, — сказала она.

Я пожал плечами.

— Мне всё равно, что им нравится. На мои цели их симпатия не повлияет.

Алина кивнула.

— Хорошо, — сказала она.

И повторила:

— Только я медленно печатаю.

— Не страшно. Когда приступишь?

— Хоть завтра, — ответила Волкова.

— Замечательно, — сказал я. — Завтра принесу в школу первую тетрадь.

* * *

Проводил Алину до подъезда.

Вернулся домой — мама встретила меня в прихожей.

— Врали те газеты, — заявила она. — Не похожа Алина на мошенницу.

Я хмыкнул.

Спросил:

— Почему ты так решила?

Мама прижала ладонь к груди.

— Сердцем чувствую, — сказала она.

Вздохнула.

— Хорошие у неё стихи. И песню она хорошую сочинила. Рада, что мы тогда не написали это глупое письмо. Представляю, какие у неё были проблемы в школе после тех статеек. Руки бы этим журналистам оторвала!

Я повесил на крючок куртку.

— Как узнала её?

— Ты меня дурочкой-то не считай, — сказала мама. — С логикой у меня пока всё в порядке. Помню, как ты расспрашивал о девочке-поэтессе. И этот известный на всю страну шрам…

Она прикоснулась к своей правой брови.

— О родителях она не солгала. Да и эта её песня всю душу из меня вынула.

Мама вздохнула.

— Неужто девочка так сильно испугалась, что ты уедешь?

Я снял обувь, сказал:

— Причём здесь я? Это просто песня.

Мама покачала головой.