— Жемчужные острова у берегов Бахрейна, — пояснил Аль-Каака. — Там они и живут. Ловят жемчуг и разбойничают на своих лодках. Они не пасут скот, как приличествует уважаемым людям, ведь у них слишком мало земли. Они питаются дарами моря. Кстати, купцов они тоже считают такими дарами. Поганый народ, не любят их тут.

— Как же мне туда попасть? — задумался Стефан.

— Пошли с нами на север, — сказал Аль-Каака. — Там, на берегу моря стоит город Казима^[33]. Это порт. Ты обязательно договоришься там с кем-нибудь из купцов и доплывешь до Жемчужных островов. Есть те, кто ведет с ними дела. Должны же они там что-то жрать, кроме рыбы.

Двумя неделями позже. Окрестности города Казима (совр. Кувейт).

Уплыть Стефану так и не удалось, потому что армия мусульман, словно издеваясь, непрерывно убегала от персов, измотав их вконец. Тяжелая кавалерия на породистых конях и пехота сасанидов безумно устали, целыми днями шагая по безводной пустыне, пока, наконец, Халид ибн аль-Валид не решил, что пора. Именно здесь, в окрестностях Казимы, небольшого бойкого порта, окруженного плодородными полями, он и решил дать бой.

Войско мусульман стало спиной к пустыне, чтобы уйти туда в тяжелой ситуации, а вот персы, наоборот, никуда бежать не собирались. И прямо сейчас Стефан, выпучив глаза, смотрел на первый ряд пехоты, скованный вместо пояса цепью^[34].

— Вы сковываете себя для врага. Не делайте этого! — говорили арабы, служившие шахиншаху.

— Нам ясно, что вы хотите остаться свободными, чтобы сбежать с поля боя! — отвечали им персы.

— Что я делаю! — бурчал себе под нос Стефан, сжимая побелевшими пальцами взведенный арбалет. — Господи боже, как я мог сотворить такую глупость!

Он стоял в ряду лучников-мусульман, резко выделяясь среди них своим роскошным облачением. Слабосильный евнух был в короткой кольчуге поверх толстого халата, а на голове его была надета словенская железная шляпа с широкими полями. Ну, и длинный нож на поясе, как без этого. Как его сюда занесло? Да очень просто! Когда к тебе подходит десятый человек подряд и с гаденькой усмешкой просит посторожить вещи, пока они там будут умирать, даже такой, как Стефан, совершает необдуманные поступки, ведомый ложной гордостью. То, что это была безумная глупость, он понял, когда Халид и Аль-Каака захохотали в голос, увидев его нелепую фигуру в дурацком шлеме. Они плакали от смеха и колотили себя по ляжкам, но потом, утерев слезы, одобрительно похлопали его по плечу, сказав что-то про глубоко спрятанные яйца. Вожди посмеялись, а он стоял в первом ряду, в самом центре войска, проклиная тот день, когда решил прийти в эти пески.

— Я же в ссылке, — поскуливал он про себя. — Зачем меня понесло сюда? Сидел бы сейчас в Кесарии, пил бы вино и заедал устрицами. Где была моя голова? Бедный я, бедный!

А из рядов персидского войска на великолепном жеребце выехал широкоплечий воин, у которого пояс, шлем, конская упряжь и даже доспехи сияли нестерпимым блеском. Персидские вельможи на войне несли на себе столько золота, что удивительно, как они вообще могли дойти до поля боя. Их должны были просто прирезать во сне. Нищие арабы восторженно смотрели на разряженного в шелка перса, одобрительно тыча в его сторону пальцами. Далеко не каждая женщина в Аравии была одета так красиво. И это еще бедуины не видели головной убор, который Хормуз поменял перед боем на невероятно роскошный шлем. Его парадная шапка, расшитая жемчугом, изумрудами и рубинами, стоимостью в сто тысяч драхм, и вовсе лишила бы простых пастухов дара речи. Головной убор у персов служил символом статуса, и шапка Хормуза по своему убранству уступала лишь головному убору самого Ездигерда III.

— Я Хормуз, милостью шахиншаха наместник этой области! — заорал персидский воин. — Ты, немытый пастух, тявкающий, словно шакал, выйди и сразись со мной!

Командующий войском мусульман повернулся к Аль-Кааке, который стоял рядом с обнаженным мечом и сказал.

— Будь начеку, брат! Мне не нравятся вон те крепкие парни за его спиной. Как бы этот павлин не захотел изменить волю Аллаха. Если я умру, ты примешь командование войском.

— Не беспокойся, Халид, — белозубо улыбнулся аль-Каака. — Я тебя прикрою.