Приговаривая молитвы, из дома вышел староста и вместе с остальными устремил свой белесый взгляд к лесу.

Этот лес не имел мрачного названия. Это был обычный лес. Обычный лес по меркам Теократии. В нем не пели птицы, не паслись олени. Он казался вымершим, но в нем тлела жизнь.

Как и все леса Теократии — этот лес был крайне опасен. Если в других странах, опасных тварей истребляли. Выслеживали. Угоняли на задворки цивилизации.

То в Теократии главным оружием против них были молитвы. И ни одна молитва из писаний Единого не повторялась так часто, как молитва «об отведении взоров чудовищных».

Порой она действовала и у околесицы местные наблюдали чудо — труп монстра, высушенный досуха божьим гневом.

Порой — молитва оставалась без ответа, и чудовище начинало пир.

Но об этом никто не мог поведать. Пустые, покосившиеся дома, заляпанные кровью крестьян — не умели говорить.

Города были редкостью. Даже деревни чаще видели эмиссаров Церкви, чем жителей соседней деревни — путь по лесным тропкам был смертельно опасен. Изоляция. Байки. Повсеместный страх.

Всё это делало и так опасные леса чем-то смертельным в глазах крестьян. Теперь из этого леса что-то к ним шло.

Звон колоколов из леса внушал надежду, но… разве мало тварей, что имитировали даже человеческую речь?

Губы местных сами собой двигаются, нашептывая молитву, а руки складываются в просящем жесте. Некоторые падают на колени.

Из избушки к местным выходит охотник. В отличие от остальных — он вооружен. В его руках был самодельный лук, а на голове шапка из беличьих шкур. Он проверяет тетиву, накладывает на нее стрелу. Крестьяне в панике отшатываются, в толпе послышались проклятия.

В отличие от колдовства, охота не запрещалась Церковью, но считалась делом не богоугодным. Образцовый последователь Церкви должен в своей жизни полагаться на молитвы и милость Единого, а не на свой лук и глаз.

Опытный взгляд охотника скользит по деревьям. Почему ему кажется, что деревьев стало меньше, чем должно быть?

Внезапный звон колокола бьет по ушам. Сзади!

Охотник оборачивается. На вершине деревянной церквушки стоит звонарь. Он дергает за веревку в религиозном экстазе. Удивительно, но на первый взгляд беспорядочный звон — бьет в такт лесному звону. Похоже, с вершины церквушки он уже видит что-то.

Глаз обманывает охотника, ведь он видит, что деревьев точно стало меньше. За толстыми стволами уже виднелась процессия. Люди. И много. Очень много. Деревьев становится все меньше и меньше.

Охотник роняет стрелу, протирает глаза. Быть не может! Дерево, что стояло на пути процессии — просто исчезло, словно его и не было. Оно не было срублено. Ни одной иголки не упало вниз. Оно просто перестало существовать.

Магия?

Он едва успевает свою руку. Вбитые с детства рефлексы призывали сомкнуть руки в молитве. Но навыки, выученные в лесу, на грани жизни и смерти, запрещали бросать оружие. Нельзя.

Это смерть.

Процессия приближается. Последние деревья исчезают и становится видна широкая просека, проделанная ею.

Во главе хода — закрытый паланкин. Четверка инквизиторов, с ног до головы в броне несут его. Следом — величественный алтарь. Гигантский колокол. Мощи святых, вплавлены в золото. Их кости выплескивают в воздух такую ауру благодати, что пространство дрожит и искажается.

За ними всеми — длинная вереница духовенства. Священники звенят ручными колокольчиками в такт алтарному колоколу и напевают литании охрипшими голосами. Послушники словно в трансе идут за паланкином, шепча молитвы каждый на свой лад. Все вместе они сливаются в божественную какофонию, неритмичную, но согласованную.

Охотник с удивлением обнаруживает, что его лук лежит на земле, а руки сложены в молитве. Сила этого звука так велика, что крестьяне впадают в транс. Никто не знает, что это за процессия и куда она идет, но никто не сомневается, что это в высшей степени богоугодное дело.

Большинство было готово бросить все и следовать за ней.

Паланкин приоткрывается, из него выглядывает… человек ли?

Существо столь прекрасное, столь близкое к Единому, что невозможно было описать словами. Толпа впадает в экстаз, люди, забыв себя присоединяются к процессии.

Как и многие другие. За рядами духовенства — толпы крестьян, таких же, как и они. Измождены, вымотаны и с печатью экстаза на лицах. Их ноги стерты в кровь, их скромные одежды стали рваньем и покрылись дорожной грязью. Несомненно, всех местных, что решат присоединиться — ждет то же самое.

Но они об этом не думают. Они вообще не думают. Их священное рвение ничто не может остановить. Нет ничего более важного в жизни, чем следовать за Понтификом, за человеком, осенённым самим Единым.

Охотник подбирает лук. В тот момент, когда паланкин открылся — наваждение спало.

Внутри был не человек.

Это… был зверь. Тварь, в человеческом обличии.