— Что делать?! — прогремел Хитклиф. — Твой хозяин сошел с ума; и если он не помрет через месяц, я его отправлю в сумасшедший дом. Какого черта ты вздумал запирать от меня дверь, беззубая собака? Нечего тут мямлить и чавкать. Поди сюда, я не намерен нянчиться с ним. Смой эту пакость, да поосторожней, не оброни искру со свечки — тут больше водки, чем чего другого.

— Вы, стало быть, покушались совершить над ним смертоубийство? — заголосил Джозеф, в ужасе воздев к потолку глаза и руки. — Виданное ли это дело? Да рассудит бог…

Хитклиф пихнул его на колени в лужу крови и швырнул ему полотенце; но тот и не думал вытирать, сложил ладони и забубнил молитву, такую нелепо-напыщенную, что я громко рассмеялась. Я была в том состоянии духа, когда всякий пустяк поражает: в самом деле, я вела себя так безрассудно, как иной преступник у подножия виселицы.

— Эге! Я чуть не забыл о вас, — сказал мой тиран. — Это вам надо делать. На колени! Вы были в заговоре с ним против меня — ведь были, ехидна? Вытирайте же, это работа как раз для вас!

Он тряс меня так, что у меня стучали зубы, и поставил меня на колени рядом с Джозефом, который продолжал молиться, потом встал, божась, что сейчас же отправится в Скворцы: мистер Линтон — судья, и, пусть бы у него умерло пятьдесят жен, он должен провести следствие. Старик так упрямо стоял на своем, что Хитклиф посчитал уместным допросить меня о случившемся; он стоял надо мной, полыхая злобой, потому что я неохотно отвечала на его вопросы. Положено было немало труда, пока старик убедился, что не Хитклиф был зачинщиком, тем более что тот едва вытягивал у меня ответы. Между тем мистер Эрншо вскоре подал признаки жизни; Джозеф поспешил влить в него изрядную дозу спирта, и это лекарство сразу вернуло несчастному сознание и способность двигаться. Хитклиф, видя, что Эрншо не подозревает, какому обращению подвергся, пока лежал без чувств, объявил ему, что он-де мертвецки пьян; и добавил, что не собирается взыскивать с него за его недопустимое поведение, но советует ему лечь спать. К моей радости, дав этот разумный совет, он оставил нас, а Хиндли растянулся перед очагом. Я пошла к себе, сама не веря, что так легко отделалась.

Сегодня утром, когда я спустилась вниз — около половины двенадцатого, — мистер Эрншо сидел у огня совсем больной; его злой гений, почти такой же испитой и мертвенно-бледный, стоял, прислонившись к камину. Никто, по-видимому, не хотел обедать, я ждала и, когда все на столе простыло, принялась за обед одна. Ничто не мешало мне есть с аппетитом, и я с чувством удовлетворения и превосходства поглядывала на безмолвных свидетелей моей трапезы и с приятностью ощущала, что совесть моя спокойна. Пообедав, я решилась на необычную вольность — пристроилась у огня: обошла кругом кресло мистера Эрншо и присела рядом на корточках.

Хитклиф не глядел в мою сторону, и я снизу смотрела на него, наблюдая за его лицом так безбоязненно, как если б оно обратилось в камень. На лбу его, казавшемся мне когда-то необыкновенно мужественным, а теперь сатанинским, лежало черное облако; его глаза, глаза василиска, померкли от бессонницы, а может быть, от слез — ресницы были влажны; губы расстались с жестокой усмешкой, и на них запечатлелось выражение несказанной печали. Будь это кто другой, я склонила бы голову перед таким горем. Но это был он, и я радовалась; и пусть неблагородно оскорблять павшего врага, я не могла упустить эту возможность и не ужалить его: только в минуту его слабости я могу отплатить ему злом за зло.

— Фи, барышня! — перебила я. — Можно подумать, что вы никогда в жизни не раскрывали Евангелия. Если бог поражает ваших врагов, этого должно быть достаточно для вас. И низко и самонадеянно прибавлять от себя мучения к тем, которые посылает он.

— Вообще-то я и сама так думаю, Эллен, — продолжала она, — но какая мука, выпавшая Хитклифу, может мне доставить удовлетворенье, если он терпит ее не от моей руки? По мне, пусть лучше он страдает меньше, но чтобы я была причиной его страдания и чтобы он это знал. О, у меня большой к нему счет! Только при одном условии этот человек может надеяться на мое прощение: если я смогу взыскать око за око и зуб за зуб; отплатить за каждую пытку пыткой — унизить его, как унижена я. Он первый начал наносить обиды, пусть же первый взмолится о пощаде! А тогда… тогда, Эллен, я, возможно, проявлю великодушие. Но и думать нечего, что я когда-нибудь буду отомщена, — значит, я не могу его простить. Хиндли попросил пить, и я подала ему стакан воды и спросила, как он себя чувствует.

— Мне не так скверно, как я желал бы, — ответил он. — Но стоит мне протянуть руку, и каждая частица моего тела так болит, точно я дрался с целым полком чертей!