Перемену в его поведении с нею Гарриет ощутила после двух достопамятных танцев… Эмма сама знала, что ее подружка тогда приятно поразила его. С того вечера — или, во всяком случае, с того часа, когда мисс Вудхаус не воспретила ей думать о нем, — Гарриет стала замечать, что он склонен чаще вступать с нею в беседу и совсем иначе ведет себя, что в его обращении с нею появились мягкость и доброта… В последнее время это чувствовалось все сильней. Все чаще во время совместных прогулок он подходил к ней, шел рядом, занимал ее приятнейшим разговором!.. Ей кажется, что он желает ближе познакомиться с нею. Эмма знала, что и это недалеко от истины. Она сама замечала в нем такую перемену. Гарриет приводила слова похвалы и одобренья, сказанные им, и Эмма вспоминала, как он почти в тех же выражениях отзывался о Гарриет в разговоре с нею. Как ему нравилось отсутствие в Гарриет жеманства и притворства, как нравилась безыскусность, простота, искренность ее чувств. Да, Эмма знала, что он видит в Гарриет эти достоинства, — он не раз упоминал ей о них. Однако многое, что столь живо присутствовало в памяти Гарриет — частые маленькие знаки внимания, взгляд, два-три слова, придвинутый ближе стул, лестный намек, скрытый комплимент, — Эмма, ничего не подозревая, пропустила мимо. События, которых хватило бы на добрых полчаса в пересказе, свидетельствовали о многом для той, которая видела их, но укрылись от внимания той, которая об них слушала теперь, — однако два из них, самых недавних и, на взгляд Гарриет, многообещающих, Эмма отчасти тоже отметила. Во-первых, когда все гуляли по липовой аллее, он до того, как появилась Эмма, шел вдвоем с Гарриет поодаль от прочих, причем, по убежденью Гарриет, увел ее вперед нарочно и вначале разговаривал с нею многозначительно — совсем не так, как обычно. При воспоминании об этом Гарриет зарделась. Казалось, он клонил и вопросу о том, свободно ли ее сердце… Но едва к ним приблизилась мисс Вудхаус, как он тотчас перешел на другое и заговорил о сельском хозяйстве… Во-вторых, перед отъездом в Лондон он просидел с нею почти полчаса в Хартфилде, покуда не воротилась Эмма, хотя, когда явился, сразу предупредил, что не пробудет и пять минут, а за разговором признался, что уезжает с большой неохотой и предпочел бы остаться — о чем, отметила Эмма, он ей самой не сказал ни слова. Одно уже это показывало, насколько он откровенней с Гарриет, и стало для Эммы причиною новых терзаний.

О первом из этих двух свидетельств Эмма после минутного раздумья решилась спросить:

— Но может быть… вы не допускаете, что, осведомляясь о ваших чувствах, он думал о мистере Мартине — что он действовал в интересах мистера Мартина, когда спрашивал вас об этом?

Но Гарриет безоговорочно отвергла таковое предположенье.

— Мистера Мартина? Вот уж нет! Об нем не было сделано и намека. Я теперь даже не взгляну в сторону мистера Мартина и думаю, это всякому понятно.

Итак, перечень свидетельств был завершен, и Гарриет просила дорогую мисс Вудхаус сказать, есть ли у нее основания надеяться.

— Если бы не вы, — сказала она, — я бы сначала и думать об нем не посмела. Это вы мне советовали понаблюдать за ним — руководствоваться в моих чувствах его поведением, — так я и сделала. И вот теперь мне кажется, что я, быть может, его достойна — что если он выберет меня, в этом не будет ничего невероятного.

Столько горьких, горчайших чувств всколыхнули в сердце Эммы эти речи, что ей стоило великого усилия вымолвить в ответ:

— Гарриет, могу сказать лишь одно — никогда такой человек, как мистер Найтли, не введет женщину умышленно в заблужденье относительно своих чувств.

Услышав столь благоприятный приговор, Гарриет едва не кинулась ей на шею — от этих изъявлений восторга и любви, которые были бы в ту минуту страшнее всякого наказанья, Эмму спасли звуки отцовских шагов. Из прихожей к ним приближался мистер Вудхаус. Гарриет, в сильном волненье, предпочла избежать встречи с ним. Она не в силах справиться с собою… Мистер Вудхаус может встревожиться — ей лучше теперь уйти… Ее приятельница с готовностью поддержала ее в этом; Гарриет выскользнула в другую дверь, и не успела она скрыться, как у Эммы вырвалось: «Боже! Зачем она мне только встретилась в жизни!»

Остаток дня и наступившая ночь прошли в мучительных думах. То, что обрушилось на нее в эти последние часы, ошеломило ее и повергло в смятенье. Каждый миг приносил нежданную новость, и каждая новость — унижение. Как все это понять, как разобраться? Отчего она обманывала себя и жила этим обманом? Откуда эти заблужденья, эта слепота рассудка и души? Она сидела, вставала, ходила — то по комнатам, то по саду — и везде, в креслах и на аллее, видела одно: что поступала недостойно, малодушно — горько было сознавать, что ею воспользовались, поставили ее в унизительное положение; еще горше — что она сама поставила себя в унизительное положение, что она несчастна и что несчастья ее, быть может, только начинаются сегодня. Прежде всего она пыталась понять, уяснить себе толком свои чувства. На это тратила каждый миг, не отданный отцу, каждый миг невольной рассеянности.

С каких же пор сделался мистер Найтли дорог ей, как неожиданно подсказало ей сердце? Когда повеяло на нее этим флюидом, этим током? Когда вселился он в сердце, изгнав оттуда случайного гостя — Фрэнка Черчилла? Эмма оглядывалась назад, сравнивала их — сравнивала свое к ним отношенье с той поры, как появился второй из них — а должна была бы сравнить давным-давно, ежели б это по счастливой случайности пришло ей в голову!.. Она видела теперь, что всегда, во всякое время ставила мистера Найтли несравненно выше и несравненно больше дорожила его отношеньем к себе. Видела, что, уверяя себя в обратном, думая и действуя наоборот, она бесконечно обманывалась, не ведала, что творит, что, одним словом, она никогда не любила Фрэнка Черчилла!

Вот к чему ее привели первоначальные размышленья. Вот что узнала она о себе, отвечая на первоначальный вопрос, — и времени на это потребовалось не так уж много. Гнев на себя и раскаянье владели ею, всякое чувство ее и побужденье рождало в ней стыд, кроме одного, которое только что ей открылось, — чувства к мистеру Найтли… Все прочее в собственной душе было ей отвратительно.