— Я изобью! Я, тупой баран! Моя девка: захочу — изобью или убью вообще, а захочу — прощу. Не твое собачье дело, холоп! Иди ищи мне какого-нибудь доктора-частника, чтобы посмотрел Катьку и сказал, можно ли везти сейчас.

Цепные псы мигом смотались из комнаты, оставляя меня с ненавистным мучителем наедине, и я перестала прятаться, распахнув глаза и уставившись в упор на Вознесенского.

— Ну, здравствуй, тварь ты неблагодарная, — процедил он. — Побегала? Пизду свою ебливую начесала?

Не начесала. С моим саблезубым она чешется постоянно и чесаться всегда будет. Но только для него одного.

— Отпусти, — дернула рукой и наручники звякнули о витые железки изголовья. — Ты меня ничем больше не удержишь.

— Так уж и ничем? Неужто мать, какую-никакую, но родную, не пожалеешь?

— А она меня пожалела? Плевала я. Предупреждаю: добровольно под тебя не лягу. Будешь силой брать — стану драться насмерть. Убегу при любой возможности.

— Оборзела без твердой руки, шалава мелкая?! К кому побежишь, а? К братцу или к ебарю своему? К Боеву этому? Хорошо драл?

Так, что тебе и не представить, но не твое это свинячье дело.

— Чего молчишь, думала не узнаю? Не найду?

— Не ты меня нашел, а дура Анька сдала.

— Сдала и не задешево. И себя на твое место предлагала. А потому что не она дура, а ты, Катерина. А она как раз баба умная.

— Ну так и еби ее, а меня отпусти.

Вознесенский кинулся ко мне и сжал горло.

— Я тебе, сучка блудливая, сто раз говорил, что если ты не подо мной будешь, то и ни под кем?! Говорил? А? — зашипел он мне в лицо, и замутило еще сильнее от его вонючего дыхания и приторного парфюма. — Удавлю, но хуй в тебя совать никому больше не позволю. Ты моя!

— Ну так и давай, удави! — прохрипела я, глядя на него прямо, с ненавистью, и, сдвинувшись так, что наручник врезался в запястье явно до крови, извернулась и лягнула подонка куда пришлось. — Ты меня теперь только мертвую и трахнешь, ясно?

— Сука-а-а-а! — противно захрипел Димасик, падая с кровати и не сразу поднимаясь. Видно, удачно я попала, жаль совсем не успокоила. Вскочил он и, схватив свою же рубашку — первое что под руку попало, — принялся в психе хлестать меня, дергая ремень. Было бы не больно даже, если бы не пуговицы, они, врезаясь, обжигали кожу, будто мелкие угольки. — Я же с тебя, как приедем, шкуру спущу! Гадина, ты у меня в ногах валяться будешь, умоляя пожалеть! Тебе все прежнее сказкой покажется! — Где-то что-то громко бахнуло, как если бы тяжелое на пол уронили, но Вознесенский уже так разошелся, что и не обратил внимания, орал дальше, брызжа слюной, глаза на выкате, дыхание свистит. Хоть бы ты сдох. — Будешь обувь мне, как псина, вылизывать и бога молить, чтобы, как трахну, не избил. А парней отправлю этого твоего Боева навестить. И они его не просто замочат, Катька, а пытать будут, пока не сдохнет, и все еще на камеру снимут. И будешь ты смотреть. Каждый раз как я тебя, сучку, драть стану, смотреть будешь!

— Да чего меня навещать, я и сам пришел. — Голос Андрея прозвучал негромко, но внезапно перекрыл собой все вопли Димасика. Я закричала от радости и в то же время страха за него. — И червей ты, мразь, кормить будешь, а не девочку мою…

Не договаривая, он метнулся вперед молниеносно, впечатывая кулак в перекошенную от злости и изумления рожу Вознесенского, и того отбросило к стене. Но гад не отключился.

— У-у-у-у-у, — провыл он, корчась на полу. — Ты на кого руку поднял?! Покойник! Я тебя закопаю! Гусев! Цуканов!

— Карамелька, ты как? — не обращая на слизняка внимания, Андрей склонился надо мной, сноровисто освобождая руку. А я кинулась гладить его лицо свободной, стремительно теряя резкость зрения от поперших наружу слез.

— А… Андрюша! — всхлипнула я, обхватывая его шею уже обеими руками. — Как ты меня нашел?

— А как бы не нашел? Мне ж без тебя теперь никак, Катюха. Я ж тебя люблю уже, — почти протараторил он, поднимаясь вместе со мной. — Ты идти можешь? Он тебе ничего…

— Нет-нет, не успел. Я бы не далась, веришь? Лучше бы умерла.

— Руки от нее убери, ублюдок! — Вознесенский таки встал на ноги и, схватив стул, замахнулся на Андрея под мой крик.

Боев выронил меня обратно на кровать и перехватил его орудие над своей головой. Рванул, отбирая, и рыкнул мне:

— Конфетка, глазки закрыла и отвернулась. Ну!

Я послушалась беспрекословно, еще и уши зажав. Но это не помогло не услышать истошные вопли и звук нескольких тяжелых ударов, с последним из которых и наступила тишина.

— По сторонам не смотрим, малыш, быстренько уходим.

Мне на плечи легла тяжелая дубленка Андрея, и он обнял меня, поворачивая так, что мое лицо очутилось у него чуть не под мышкой. Он так и повел меня, настойчиво увлекая прочь. Но буквально через несколько таких шагов вслепую остановился и резко отпихнул меня себе за спину.