— Вот же сучка крашеная упертая! — махнул в сердцах рукой Ольшанский, чуть не выдергивая из той иглу капельницы, держась за штатив которой вышагивал по больничному коридору. Не лежится ему. — Вот если бы в чем другом так упиралась, я бы ее зауважал прямо. А так… гадина ядовитая она и есть. Как такие только вырастают?

Ему заплохело уже вечером, после того как у Мариэллы нашли наркоту, которой она Сашку хотела отравить. Какое бы каменное лицо ни делал и жестюка из себя ни строил, но осознание, что в его доме, под его и моим носом могло случиться такое… как будто и уже произошедшего было мало.

Замысел дряни был прозрачен для меня, а вот ее наглость, жадность и скорость реакции слегка шокировали. Это же насколько нужно желать добиться своего несмотря ни на что, чтобы не побояться примчаться в дом дядьки, известного крутейшим нравом. А ведь могло сработать, не торчи я рядом с Сашкой. Еще как могло. Подумаешь, посидели девочки, погоревали о безвременно почившем. Мариэлла типа утешала, а Сашка возьми и не утешься. И в попытке забыться дозу-то и не рассчитала. Или же вовсе решила свести счеты с жизнью, потери не перенеся. А Мариэлла что? Утешала, старалась, да не справилась. Какой спрос, наркоманы… они ж непредсказуемые. Подтравила бы, таблетки припрятала так, чтобы нашли при этом запросто. Любая экспертиза, если бы Ольшанский ее вообще допустил, показала бы стаж употребления. Сашка в могиле, ее отца осознание, что дочь не уберег, туда же свело бы. И все, Мариэлла в шоколаде. Даже если бы и случились разборки по поводу похищения, так и тут все прикрыто. Муженек виноват. Потому и самоубился. От стыда и страха перед возмездием. Кто же знал, что я им дорогу перебегу и все поломаю. Начиная с леса и заканчивая этим змеиным блиц-криком. А все почему? Потому что не было информации полной.

Естественно, Иван Палыч оставался собой и Александре о том, что ему пришлось срочно опять прилечь на больничную койку, говорить было не велено. Типа по делам уехал, ага. Я нарочно этого скрывать не собирался, он мне не указ. Но пока ничего прямо критичного не наблюдалось, так что с вечера я промолчал. В конце-то концов, нам с Сашкой можно же хоть несколько часов передышки и только для нас двоих. Сказал бы — ведь подорвалась бы и помчалась в больницу. И ежу понятно. А так хоть хапнул чуток ее, а то уже нутро узлами. На мои по ней аппетиты — всю ночь бы не слезал, да сил у нее пока на такое нет. Утром уезжал — спала она еще. Ну и ладно. Ей надо. Не двужильная же, а последнее время сплошной хаос вокруг, а она так-то в самом начале реабилитации.

— А я еще вечно Альку в детстве стыдил, когда плакала, игрушки свои давать этой сучке не хотела, — продолжил возмущаться Ольшанский, и в коридор из процедурной осторожно высунулась его медсестра, разведывая, отчего опять шум. Да уж, тот еще наш Иван Палыч проблемный пациент. — Подумаешь, новое купим! А вон чего из этого вышло. И в штаны к этому соплежую залезла, и чего задумала! Еще и молчит теперь, кобра ядовитая.

Я в нарушение всех процессуальных норм по личной настоятельной просьбе Ольшанского присутствовал на допросе Мариэллы. Нам кровь из носу нужно было узнать, где этот самопровозглашенный его сын и что с ним. Наши орионовские парни с Камневым и Боевым во главе выявили весь круг его друзей-знакомых и здесь, у нас в городе, и в той деревне, где жила его мать. Нигде он не появлялся, никто не видел, ничего не знают. На съемной хате бардак, как от срочных сборов или же их имитации. А дрянь Мариэлла мне и следаку в открытую в лицо издевалась.

— Ничего я вам не скажу. Ходите теперь с этой тупой коровой Алькой и оглядывайтесь. Не расслабляйтесь, ждите. Пашка… он ее люто ненавидит. Так что хоть через десять лет, но доберется.

— Если он еще жив вообще. Тебе-то он в качестве подельника, выгори все с отравлением, больше на фиг не сдался, так?

— Шаповалов, вам разрешено присутствовать, но не вмешиваться в ход допроса! — шикнул на меня следак, а сволочная баба только ухмылялась, упиваясь хотя бы такой мелочной, но победой. Не так, так эдак отравить моей Сашке жизнь.

— Эх, рано я, дурак старый, ее ментам сдал! — сокрушался Ольшанский. — Рано! Надо было тряхануть сначала самим. Пережила бы как-нибудь Алька.

Оно, может, и так, но по большому счету болтовня. Потому как ну кто бы реально эту Мариэллу тряс бы всерьез? Я? Камнев с Боевым? Сам Ольшанский? Это только сказать легко, а заставить себя осмысленно причинять боль бабе, хоть какая там тварь конченая, нужно особый склад характера иметь. Одно дело — ударил и убил, когда она конкретная угроза тебе или близким. А пытать… не, я точно не по этой части.

Я только хотел попрощаться да домой к Сашке ехать, как услышал где-то впереди больно уж знакомый голос. Башкой тряхнул — и правда. Со стороны приемного покоя явно доносился голос Роксаны, и беседу она с кем-то вела на повышенных тонах. Плюс еще поверх всего ревел ребенок.

— Палыч, я сейчас, — кивнул я рассеянно и почти побежал по коридору.