Конечно, Валентинушка Степановна оказалась той еще жучкой, но жучкой, что любила во всем порядок и всему вела учет. И не дурой была. Поэтому задницу себе прикрывала как могла. И все-то у нее было записано. Кого, когда, кому и почем и в каком виде. Прям сухо, по делу, как дневник вела. Кого из ребят подпаивали. Кого наркотой даже перед «вручением» накачивали. И про Катьку мою было… Как Вознесенский приодеть велел, в какую гостиницу доставили… Сколько доплатил за передачу в постоянное владение и информацию, как обуздать сестру с помощью матери нашей, алкашки. Мрази… Само собой, хранила она такой компромат, как и солидную сумму в рублях и баксах и пару паспортов на другие имена, не у себя в директорском кабинете. Я ее четыре недели выслеживал, пока не срисовал, что шастает периодически в старое крыло аварийное. Приют же располагался изначально в каком-то там доме купеческом, к которому пристроили современную часть. А у прежнего хозяина был тайничок. У какого же купца тогда их не было. И эти ее записи были охереть какой удачной находкой. Ведь они позволят отследить судьбы ребят. Судя по тому, что Валентина Степановна запаслась энной суммой и доками, чуйка сучке подсказывала, что вечно ей детьми в розницу не торговать. Правильно подсказывала, тварь ты. Но ты попробуй-ка теперь свали с пустыми руками.

Лизка заерзала, заизвивалась перед мной, и у меня аж брови вверх полезли. Нет, ну вот же засранка! Она ведь задницей тереться о мой пах начала, да еще и рукой полезла.

— А ну прекрати! — рыкнул на нее и тряхнул. — Поговорим?

Ну и поговорили. Вот теперь и горлопанит от скуки в дороге да Корнилова достает. Ничего, потерпит. Ему тут чуток в пути выходки дурной девки терпеть, а я неделями, без женщины моей, что без воздуха.

* * *

— Эй… как там… Владимир, мать твою, Петрович, подъем! — рявкнул надо мной Корнилов. Я залупал глазами, когда только и вырубился и как под кошачий концерт рыжей поганки. — Дома ты.

Стоит, зенки краснючие, взгляд бешеный, весь какой-то измятый и всклокоченный.

— Все на этом? — прищурился я.

— Все, у меня дальше уже все договорено по ним. А ты давай, теряйся с горизонта.

— Ну ладно, бывайте все! — махнул я парням и девчонкам. Отозвались все, кроме чертовки Лизки. Уснула. Оно и понятно, вот Корнилову всю кровь выпила и обожралась, небось, упырятина рыжая.

— Угу, бывай. Но я тебе эту… еще вспомню, мужик.

Но я его уже не слышал. Подхватил спортивную сумку, вдохнул полной грудью воздух, пропахший весной, и рванул с места бегом, что тот пацан.

— Николай Алексеич! — вылупился на меня Лавров, выскочивший из дома, стоило мне только появиться во дворе. Молодцы. Бдят. Похвалю и премирую. Потом. — Это ж сколько…

— Много, — буркнул я, не останавливаясь. — Потом.

— Что? — не понял парень.

— Хоть что. Все потом.

— А, понятно. Александра Ивановна еще не вставала вроде.

И правильно, что не вставала. Чего вставать, когда сразу опять ложиться.

На Ольшанского я, слава богу, не наткнулся. Хотя это вряд ли меня остановило бы. Не до вежливых расшаркиваний. Мужик он — понять должен.

В Сашкину спальню я влетел не сразу. Встал как вкопанный перед дверью. Одышка с какого-то хера, как у астматика, мотор барабанит и сбоит бешено, и в глазах аж пятнами пошло. Никак старею. Или шалею от предвкушения, что более вероятно.

Шагнул в сумрак комнаты и сразу носом потянул. В башне звон, а горло перехватило. Горел тусклый ночник, постель пустая, даже, видно, не разбирал никто. Сашка в пушистом розовом халатике, неудобно скрючившись, спит в кресле. Щеку умудрилась примостить на журнальный столик поверх своей же руки. Перед ней раскрытая книжка и телефон. Моя ж ты дурында! Болеть же все будет! Ну разве можно так?!

Пальцы скрючило от желания сгрести ее с этого кресла. Монстрила мой, по ней оголодавший вкрай, попер наружу. Он же у меня без нее все это время хер знает как тянул на одном вдохе. Как последний раз у ее кожи вдохнул, прощаясь, так и маялся. Без света, без воздуха, без тепла.

Боясь напугать, я опустился на корточки перед креслом и тихонько позвал:

— Сашка! Сашка, солнце мое, проснись! — и, не утерпев, прижался-таки губами к ее коленке.

Моя девочка вздрогнула, сонно заморгала, а я запаха ее полной грудью хапнул — и все. Не могу больше.

Обе лапы под халат, мордой ей в колени. Изнутри стоном аж рвет всего. Пальцы в плоть вминаю, нахапаться не могу.

— Коля! — всхлипнула Сашка и обхватила мою бритую черепушку, наклоняясь, обвиваясь, и чуть не душа, утыкая в себя еще больше. Пусть себе душит, так хоть не видно, что глаза протекли, как у сопляка какого. — Коленька! Коля-Коля-Коля. Я ж без тебя… Коля-я-я-я…

И я без тебя. Скучал. Болел. Маялся люто.

Сашка совсем разрыдалась, и я вырвался из ее захвата и перетащил к себе на колени.

— Ну ты чего? — бормотал, целуя, слизывая ее слезы. Соленые. А кожа такая, как я и помню. Сладкий жженый сахар с охуительной каплей горчинки. — Ну, чего ты. Провожала — не плакала, а сейчас… Сказал же, что вернусь.