А через несколько мгновений весь кабак превратился в одно сплошное поле брани. Работяги дрались не слишком-то ловко, да и представления о схватке с вооруженным противником имели весьма и весьма смутные, но все пробелы с лихвой компенсировали злобой и старанием: налетали на каторжан сразу по трое-четверо, валили на пол и там без всякой пощады забивали не только сапогами, а вообще всем, что попадалось под руку. Пустые бутылки, ножки от табуретов и ремни с тяжелыми литыми бляхами вздымались к потолку и снова опускались, сея… ну, скажем так, историческую справедливость.

Пока у входа не громыхнул револьвер.

— А ну тихо! — заорал Петропавловский, взводя курок. — Или всех перестреляю!

Местные тут же расступились, оставляя на полу поверженных противников. Впрочем, тем и так хватило: после близкого знакомства с рабочей обувью трое лежали неподвижно, а еще с полдюжины едва трепыхались, даже не пытаясь встать.

— Вот так бы сразу, — проворчал я, поднимая с пола куртку. — Сами ж этих урок покрывали.

— Сами покрывали — сами и разберемся.

Здоровяк, с которым я дрался на кулаках, сложил руки на груди и разглядывал поле боя. И, судя по кровожадной ухмылке, зрелище ему нравилось. Настолько, что мне даже расхотелось искать виноватых и выпытывать, какая сволочь втихаря позвала каторжан… Впрочем, нас вполне могли заметить уже давно — еще на входе в кабак. Или раньше, на Гутуевском мосту.

— Ступайте отсюда, братцы, — продолжил здоровяк. — А мы с этой падалью сами потолкуем, если придется. Хватит — довольно они нашей кровушки попили!

В ответ со всех сторон раздалось одобрительное гудение, и я не стал спорить: первую схватку работяги выиграли и без всякой помощи, а вид Фурсова явно намекал, что дожидаться свежих сил местных каторжан нам точно не стоит.

— Идти можешь? — спросил я, подхватив его под руку.

— Попробую… Ноги не держат.

Крови на одежде было не так уж много, но само по себе это могло ничего и не значить: порой даже страшная рана на первый взгляд кажется почти безобидной. Слишком уж много раз я видел, как люди умирали от таких вот крохотных с виду уколов. И если лезвие угодило в почку или зацепило хотя бы край печени…

— Давай, парень, спасай своего друга. А мы уж как-нибудь сами. — Здоровяк легонько хлопнул меня по плечу и шагнул в сторону, освобождая дорогу. — Сейчас тут на Гутуевском такое начнется, что до утра не стихнет. Сам уж, небось, слышишь.

Я слышал. Драка в кабаке закончилась победой местных рабочих, и избитые урки даже хрипели с явной опаской — но снаружи шум только нарастал. Не успели мы с Петропавловским вытащить Фурсова на улицу, как прямо за углом раздалась возня, ругань — а потом глухой и сердитый лай «велодога».

— Давайте-ка быстрее, судари! — Я прибавил шагу, на ходу доставая из кармана «браунинг». — Если колеса прострелят — тут и останемся.

Просить дважды не пришлось, и стоило мне плюхнуться на заднее сиденье рядом с тихо ворчавшим Фурсовым, мотор тут же заревел. Петропавловский благоразумно не стал выруливать на дорогу задом — для этого ему пришлось бы проехать мимо кабака. Вместо этого мы рванули вперед и снесли радиатором хлипкую деревянную ограду. Машина несколько раз с жалобным скрипом подпрыгнула на кочках, но через несколько мгновений снова выбралась сначала на твердый укатанный грунт, а потом и на асфальт — и понеслась во весь опор.

Могучий рев из-под капота разносился на весь Гутуевский и глушил все звуки разом, так что я скорее почувствовал телом, чем услышал, как по кузову кудеяровского автомобиля застучали пули. Металл корпуса кое-как держался, но стекло сзади пошло паутинкой трещин и обвалилось, засыпая нас осколками.

— Стреляют, — нервно хихикнул Петропавловский. — А ну-ка держитесь, братцы!

Машина снова рванула вперед, и нас буквально вдавило в сиденье. Фурсов уже даже не стонал, и я едва успел подхватить голову, чтобы он не ударился об дверь изнутри. Кожа на лбу оказалась мокрой от пота.

И холодной — разве что немногим теплее, чем у покойника.

— Как он там? — Петропавловский развернулся, пытаясь разглядеть в темноте хоть что-то. — Живой хоть?

— Да как тебе сказать… — проворчал я. — Плохо он! Но пока дышит.

Выстрелы стихли, и пули больше не барабанили по обшивке авто. Погоня осталась позади. К счастью, у каторжан не имелось под рукой никакого транспорта, и мы без особого труда удрали с Гутуевского, но дела определенно шли так себе. Я мог припомнить где-то с десяток заговоров, и кое-какие вполне сгодились бы остановить кровь и внутри — на полчаса или больше. А будь у меня под рукой хоть самая простенькая армейская аптечка…

Впрочем, чего толку мечтать? Урка явно знал, куда колоть, и рана Фурсова оказалась серьезнее некуда: жизнь утекала из него капля за каплей, а оставшееся нам время утекало еще быстрее — и еще беспощаднее.