– Садитесь, прошу вас, – сказал Драммонд, и Страйк с радостью опустился в большое и устойчивое кожаное кресло.

На разделявшем мужчин антикварном письменном столе стоял только поднос, а на нем – гравированная писчая бумага, чернильная авторучка и нож для вскрытия конвертов – серебряный, с рукояткой из слоновой кости.

– Итак, – веско сказал Генри Драммонд, – вы расследуете это ужасающее дело по поручению семьи покойного?

– Совершенно верно. Не возражаете, если я буду делать пометки?

– Приступайте.

Страйк достал блокнот и ручку. Драммонд на своем вращающемся кресле едва заметно разворачивался из стороны в сторону.

– Страшное потрясение, – тихо сказал он. – Конечно, первое, что приходит на ум, – это происки иностранных держав. Когда весь мир следит за Олимпийскими играми в Лондоне, член правительства… и так далее.

– У вас не было мысли, что он совершил самоубийство? – спросил Страйк.

Драммонд тяжело вздохнул:

– Мы были знакомы сорок пять лет. Судьба его сложилась непросто. Какие только испытания не выпали на его долю: развод с Патрисией, гибель Фредди, отставка с правительственного поста, чудовищная авария по вине Рафаэля, но наложить на себя руки именно сейчас, когда он стал министром культуры, когда все, казалось бы, стало возвращаться на круги своя… Видите ли, Консервативная партия была нужна ему как воздух, – продолжил Драммонд. – Да-да. Он был с нею одних – голубых – кровей. Не мог оставаться в стороне, радовался своему возвращению, поднялся до министерского поста… в юности мы, конечно, подшучивали, что быть ему премьер-министром, однако эта мечта осталась несбыточной. Джаспер любил повторять: «Истинным тори подавай либо мерзавца, либо шута», а о себе не мог сказать ни того ни другого.

– То есть вы утверждаете, что незадолго до смерти он большей частью пребывал в добром расположении духа?

– Мм, пожалуй, я бы так не сказал, нет. Случались у него, конечно, и стрессы, и тревоги… но суицид? Нет, исключено.

– Когда вы с ним контактировали в последний раз?

– В последний раз мы встречались лицом к лицу именно здесь, в галерее, – ответил Драммонд. – Могу даже назвать точную дату: двадцать второго июня, в пятницу.

В тот день – Страйк твердо помнил – состоялась его первая встреча с Чизуэллом. Запомнилось ему и другое: после той встречи в клубе «Прэттс» министр направился в сторону галереи Драммонда.

– На ваш взгляд, в каком состоянии он был в тот день?

– Он был зол, чрезвычайно зол, – сказал Драммонд, – и это неудивительно, если учесть, что он здесь застал.

Драммонд взял с подноса нож для конвертов и осторожно повертел в толстых пальцах.

– Его сын, Рафаэль, был застигнут повторно… э… – Драммонд помедлил, – in flagrante^[47], – продолжил он, – с молодой особой, которая у меня работала, в туалетной комнате, что у меня за спиной. – Он указал на незаметную черную дверь. – А ведь я месяцем ранее уже застукал их там же. На первый раз решил Джасперу не говорить, у него, с моей точки зрения, и так забот хватало.

– Какого рода?

Еще раз покрутив резную вещицу из слоновой кости, Драммонд откашлялся и сказал:

– Брак Джаспера не… оказался не… то есть с Кинварой не было сладу. Сущее наказание. Внушила себе, что одну из ее кобыл должен непременно ожеребить Тотилас, и требовала, чтобы Джаспер во что бы то ни стало это устроил.

Видя непонимающее лицо Страйка, Драммонд разъяснил:

– Это лучший племенной жеребец. Стоимость его спермы достигает десяти тысяч.

– Однако, – вырвалось у Страйка.