– Летом Кинвара сломалась в офисе у Делии Уинн: выложила, как некто якобы ей сказал, что никогда ее не любил, а просто использовал в своей игре.

Говори размеренно. Не тараторь. Счет идет на секунды: пока Рафаэль ловит каждое слово, в любую секунду может подоспеть помощь…

– Делия предположила, что речь шла о твоем отце, но мы ее расспросили со всем вниманием: она так и не припомнила, чтобы Кинвара называла его имя. Мы полагаем, что ты соблазнил Кинвару в отместку своему отцу, растянул эти отношения на пару месяцев – и с концами.

– Домыслы, – рявкнул Рафаэль, – все бред собачий! Что еще?

– Почему Кинвара уехала в город именно в тот день, когда, по всей вероятности, ветеринар должен был умертвить ее любимую лошадь?

– Может, не могла видеть, как застрелят ее кобылку. Может быть, не верила, что кобылка совсем плоха.

– А может, – сказала Робин, – у нее просто были подозрения насчет того, чем вы с Франческой занимаетесь в галерее Драммонда.

– Не докажешь. Еще что?

– По возвращении в Оксфордшир у нее случился нервный срыв. Она набросилась на твоего отца – и угодила в психиатрическую лечебницу.

– Она горевала о своем мертворожденном ребенке, была чрезмерно привязана к лошадям и в целом подавлена, – единым духом выпалил Рафаэль. – Иззи и Физзи будут драться за право свидетельствовать о ее неуравновешенности. Дальше?

– Мы знаем от Тиган, что в один прекрасный день Кинвара сделалась неожиданно счастливой, а когда ее спросили о причинах, что-то наврала. Якобы твой отец согласился, чтобы Тотилас ожеребил еще одну из ее лошадок. Но мы считаем, истинная причина была в том, что ты возобновил с ней отношения, причем время выбрал не случайно. Ты только что отвез партию картин на оценку в галерею Драммонда.

Лицо Рафаэля вдруг обмякло, как будто самая его суть на время покинула тело. Пистолет дрогнул; тонкий пушок на руках у Робин слегка зашевелился, будто на легком ветру. Она ждала, когда заговорит Рафаэль, но он молчал. Через минуту она продолжила:

– По нашему мнению, при погрузке картин ты впервые увидел вблизи «Скорбящую кобылу» и понял, что это может оказаться полотно кисти Стаббса. Для оценки ты решил заменить ее другой картиной с кобылой и жеребенком.

– Доказательства?

– Генри Драммонд посмотрел сделанную мной фотографию «Скорбящей кобылы», лежавшей на гостевой кровати в доме Чизлов. Он готов дать показания, что ее не было среди картин, которые он оценивал по поручению твоего отца. Полотно, которое он оценил в сумму от пяти до восьми тысяч фунтов, принадлежит кисти Джона Фредерика Херринга, и на ней изображены белая кобыла с жеребенком. Драммонд также готов свидетельствовать, что ты достаточно подкован в искусствоведении, чтобы усмотреть в «Скорбящей кобыле» признаки манеры Стаббса.

С лица Рафаэля упала маска. Теперь зрачки его почти черных глаз стреляли из стороны в сторону, как будто он читал строки, видимые ему одному.

– Да я просто по ошибке взял Херринга вмес…

В нескольких улицах от них завыла полицейская сирена. Рафаэль повернул голову: через пару секунд сирена умолкла так же неожиданно, как включилась.

Рафаэль опять повернулся к Робин. Как ей показалось, в наступившей тишине он и думать забыл про сирену. В самом деле: когда Рафаэль тащил ее на баржу, он наверняка поверил, что входящий звонок был от Мэтью.

– Да, – вернулся он в русло своих мыслей. – Именно так и скажу. Картину с пегой лошадью отправил в галерею по ошибке, «Скорбящую кобылу» в глаза не видел и уж тем более не мог предположить, что это работа Стаббса.

– Ты не мог взять картину с пегой лошадью по ошибке, – тихо сказала Робин. – Ее никогда не было в доме Чизлов, и семья готова это подтвердить.

– Семья, – сказал Рафаэль, – не видит, что творится у нее под носом. Картина Стаббса лет двадцать висела в сырой гостевой спальне, и никто даже не смотрел в ее сторону, а знаешь почему? Да потому, что они вонючие снобы… «Скорбящая лошадь» принадлежала старухе Тинки. Та получила ее по наследству от опустившегося психа и алкаша – ирландского баронета, за которым была замужем до моего деда. У нее даже представления не было, какова цена этой картины. И хранила она это полотно единственно потому, что на нем изображены лошадки, а она до лошадей была сама не своя. После смерти первого мужа она рванула в Англию и разыграла тот же сценарий: стала дорогой сиделкой, а потом еще более дорогой женой моему деду. Откинулась, не оставив завещания, и все ее барахло – кроме барахла, у нее ничего было – растворилось в состоянии Чизлов. Скорее всего, ей принадлежал и Фредерик Херринг, которого засунули в темный угол этого проклятого дома и забыли.

– А что, если полиция выйдет на картину с пегой лошадью?

– Да сколько угодно. Это полотно принадлежит моей матери. Я его уничтожу. А на допросе скажу, что отец сам мне сказал: дескать, надо эту дешевку кому-нибудь впарить, если цена ей – восемь тысяч. «Наверное, он втихую ее продал, офицер».