В ушах Робин отдавались истошные вопли. Рафаэль сыпал бранью на английском и итальянском, выкрикивал угрозы, корчился и извивался, когда Страйк пригнул его к столу, чтобы Уордл надел ему наручники, но Робин, спотыкаясь, как в полусне, отступила назад, в кухню баржи, где висели горшки и кастрюли, а рядом с маленькой раковиной белел до смешного обыденный рулон бумажных полотенец. Губа в месте удара ощутимо распухла. Робин оторвала бумажное полотенце, подержала под струей холодной воды и прижала в кровоточащему рту, наблюдая через иллюминатор, как полицейские в форме бегут через черные ворота и принимают оружие и вырывающегося Рафаэля, которого Уордл вытолкал по трапу на берег.

Ее только что держали под дулом револьвера. Реальность сделалась потусторонней. Теперь полицейские с топотом поднимались на баржу и спускались на берег, но это были всего лишь гулкие шумы, и сейчас Робин начала понимать, что рядом стоит Страйк – вроде бы единственный, кто хоть как-то связан с реальным миром.

– Как ты узнал? – прошелестела она сквозь ком бумаги, еле ворочая языком.

– Допер через пять минут после твоего ухода. Последние три цифры в номере, с которого, по твоим словам, пришло сообщение от Мэтью, совпадали с цифрами одного из тех одноразовых номеров. Пошел за тобой, но тебя и след простыл. Лэйборн направил сюда патрульные машины, а я непрерывно тебе звонил. Почему ты не снимала трубку?

– Телефон был в сумке, с выключенным звуком. Теперь лежит на дне канала.

Ей нестерпимо хотелось глотнуть чего-нибудь крепкого. Быть может, смутно пронеслось у нее в голове, поблизости есть какой-нибудь бар… но как туда вырваться? В ближайшее время ее будут мурыжить в Скотленд-Ярде. Потребуют детальных показаний. Поневоле заставят во всех подробностях пережить самый жуткий час. Ее захлестнула полная опустошенность.

– Как ты узнал, что я здесь?

– Позвонил Иззи и спросил, нет ли у Рафаэля знакомых, живущих вблизи фальшивого адреса, куда он тебя зазывал. Она сказала, что была у него какая-то шикарная подружка-наркоманка, владелица баржи. У него не было недостатка в тайных укрытиях. В последние двое суток полиция следила за его квартирой.

– И ты знал, что револьвер не заряжен?

– Надеялся, что не заряжен, – уточнил Страйк. – Ведь этот гад мог его проверить и перезарядить.

Он пошарил в карманах. У него слегка дрожали пальцы, когда он закуривал сигарету. Затянувшись, Страйк сказал:

– Ты офигенная молодчина, Робин, что так долго поддерживала разговор, но в следующий раз, когда тебе поступит звонок с незнакомого номера, ты, черт тебя подери, тут же перезвони, чтобы проверить, кто там на другом конце. И больше никогда – никогда – не рассказывай подозреваемому о своей личной жизни.

– Не мог бы ты, перед тем как мы уйдем, дать мне две минуты, – попросила она, прижимая холодное бумажное полотенце к распухшей и кровоточащей губе, – хотя бы порадоваться, что я не умерла?

Страйк выдохнул струйку дыма.

– Ладно уж, – сказал он и неуклюже, одной рукой притянул ее к себе.

Завершились и канули в прошлое Паралимпийские игры; сентябрь усердно смывал память о долгих летних днях, над которыми реял «Юнион-Джек», пока Лондон неделями упивался вниманием всего мира. В высокие окна брассери «Чейни-уок» барабанил дождь, соперничая с Сержем Гензбуром^[61], напевавшим из скрытых динамиков «Черный тромбон».

Приехавшие вместе Страйк и Робин едва устроились за столом, когда вошла Иззи, которая выбрала этот ресторан из-за близости к своему дому; слегка расхристанная, в тренче «Бёрберри», она немного повозилась у входа с упрямым намокшим зонтом.

После закрытия дела Страйк общался с этой клиенткой только один раз, да и то недолго: Иззи была настолько потрясена и подавлена, что почти все время молчала. На сегодняшней встрече настоял Страйк, поскольку в деле Чизуэлла оставался последний незакрытый вопрос. Когда они созванивались насчет обеда, Иззи призналась Страйку, что после ареста Рафаэля старается не выходить из дому: «Не могу ни с кем общаться. Это сущий кошмар».

– Как ты? – обеспокоенно спросила она Страйка, который выбрался из-за накрытого белой скатертью стола, чтобы отдаться ее сыроватым объятиям. – Ой, Робин, бедняжка, как я тебе сочувствую! – спохватилась Иззи, поспешно обошла стол с другой стороны, чтобы обнять Робин, и рассеянно сказала: – Да, пожалуйста, благодарю вас, – неулыбчивой официантке, принявшей у нее мокрый плащ и зонтик.

Садясь за стол, Иззи выговорила:

– Я обещала себе не плакать. – А сама схватила салфетку и крепко прижала к глазам. – Извините… в привычку вошло. Всеми силами стараюсь никого не смущать. – Прочистив горло и распрямив спину, она прошептала: – Это такой шок.

– Еще бы, – отозвалась Робин; Иззи ответила ей слезливой улыбкой.

«C’est l’automne de ma vie, – пропел Гензбур. – Plus personne ne m’étonne…»^[62]

– Стало быть, вы легко нашли этот ресторанчик? – спросила Иззи, нащупывая нейтральную тему. – Тут мило, правда?