Но Страйк избегал семейных сборищ – во-первых, он не переваривал своего зятя, Грега, а во-вторых, Люси все время исподволь пыталась навязать брату обывательский уклад жизни; раздражали его и дети, особенно старший – копия отца. У Страйка не было ни малейшего желания заводить собственных отпрысков; вообще-то, он признавал, что среди детей попадаются довольно славные (и даже относился с неким подобием теплоты к Джеку – видимо, под влиянием рассказов его матери о том, как ребенок мечтает о военной службе), но и это не могло заставить его посещать дни рождения и встречи Нового года, теоретически способные укрепить родственные отношения. Однако сейчас, когда сквозь тонкую шторку, отделявшую кровать Джека от остальной палаты, сочился рассвет, ему впервые открылось, как похож этот мальчуган на свою бабушку Леду – мать Страйка и Люси. Те же черные волосы, бледная кожа, красиво очерченные губы. Такому следовало бы родиться девочкой, но сын Леды знал, что сделает переходный возраст с подбородком и шеей мальчика… если тот выживет.

Черт побери, естественно, он выживет. Медсестра не зря сказала…

Но пока что он в реанимации. Уж наверное, не просто так.

Он крепкий. Хочет пойти в армию. Все у него будет путем.

Дай-то Бог. Я ведь ни разу не сподобился хотя бы эсэмэс ему отправить – поблагодарить за рисунки.

У него не сразу вышло погрузиться в сон, хотя бы в тревожный.

Проснулся он ранним утром: в глаза бил солнечный свет. Щурясь от ярких лучей, он услышал слабый скрип половиц. Затем кто-то резко отдернул шторку, открыв взгляду множество других неподвижных тел. Заступившая на смену медсестра, молоденькая, с длинным темным конским хвостом, восторженно глазела на Страйка.

– Здрасте! – весело сказала она, взяв папку-планшет. – Нечасто нас посещают такие знаменитости! Я вас знаю – читала все газеты, где описывалось, как вы поймали серийного…

– Это мой племянник, Джек, – холодно прервал ее Страйк.

Сейчас одно лишь упоминание Шеклуэллского Потрошителя было ему омерзительно. Девичья улыбка померкла.

– Подождите, пожалуйста, в коридоре. Нам нужно взять кровь, поставить другие капельницы и сменить катетер.

Страйк встал на костыли и вновь послушно вышел из палаты, стараясь не смотреть на другие тела, подсоединенные к жужжащей аппаратуре.

Когда он добрался до столовой, половина мест уже была занята. Небритый, с набухшими веками, он двигал свой поднос по направлению к кассе и, только расплатившись, сообразил, что не сможет управляться одновременно и с подносом, и с костылями. На помощь ему поспешила совсем юная девушка, протиравшая столы.

– Спасибо, – буркнул Страйк, когда она опустила поднос на столик у окна.

– Не за что, – ответила девушка. – Посуду оставьте, я сама уберу.

От этой небольшой любезности Страйк неуместно расчувствовался. Забыв о взятой на завтрак поджарке, он достал телефон и вновь написал Люси:

Все хорошо, сейчас меняют капельницу, скоро к нему вернусь. ХХХ

Как он и предполагал, телефон зазвонил в тот миг, когда нож коснулся яичницы.

– Билеты у нас на руках, – без предисловий начала Люси, – но рейс только в одиннадцать.

– Нет проблем, – ответил он. – Я никуда не спешу.

– Он проснулся?

– Нет, ему дали снотворное.

– Он будет в восторге, когда тебя увидит, если проснется до того, как… если проснется…

Люси разрыдалась. Страйк с трудом разбирал слова:

– …скорее бы домой… его увидеть…

Впервые в жизни Страйк обрадовался, услышав Грега, который отнял у жены трубку:

– Не передать, как мы тебе благодарны, Корм. Впервые за пять лет уехали на выходные вдвоем, и что из этого вышло?

– Все по закону подлости.

– Да уж. Он жаловался, что живот болит, а я подумал – симулирует, просто не хочет, чтоб мы уезжали. А теперь кляну себя: вот урод.

– Не волнуйся, – в который раз произнес Страйк и добавил: – Я никуда не спешу.

После короткого обмена репликами и слезливого прощания Люси отсоединилась, и Страйк остался наедине со своим «полным английским»^[31]. Под лязг приборов и звон посуды ел он методично и без аппетита, среди других несчастных, растревоженных людей, ковыряющих жирные, переслащенные блюда.

Разделавшись с беконом, он получил сообщение от Робин:

Пыталась дозвониться с новостями по Уинну. Дай знать, когда будет удобно переговорить.

Сейчас дело Чизуэлла казалось чем-то далеким, но, прочтя этот текст, Страйк испытал сразу два непреодолимых желания: закурить и услышать голос Робин. Оставив на столе поднос, как предложила ему милая девушка, он снова встал на костыли.

У входа в больницу дымила горстка курильщиков, которые, сутулясь на утренней прохладе, смахивали на гиен. Страйк зажег сигарету, глубоко затянулся и перезвонил Робин.

– Привет, – сказал он, когда она ответила. – Извини, что не выходил на связь – я в больнице…

– Что случилось? Ты цел?

– Да, со мной все в порядке. Здесь мой племяш, Джек. У него вчера лопнул аппендикс, и он… ему…

К стыду Страйка, у него сорвался голос. Пытаясь взять себя в руки, он невольно задался вопросом: когда ему в последний раз доводилось лить слезы? Наверное, от боли и ярости – в армейском госпитале в Германии, куда его доставили воздушным путем из кровавого котла, где ему оторвало ногу.

– Йоп… – вырвался у него один-единственный слог.

– Корморан, что с ним стряслось?

– Его… он сейчас в послеоперационной палате, – выдавил Страйк, морщась от невозможности говорить ровно. – Его мама… Люси… и Грег застряли в Риме и просили меня…

– С кем ты там? Лорелея с тобой?

– Боже упаси.

Слова Лорелеи «я тебя люблю» остались далеко в прошлом, хотя он услышал их всего две ночи назад.

– Что говорят врачи?