Тут вперёд вытолкали старосту, который начал мять заячий треух и пытался вымолвить хоть слово.

— Ваше…вашес…ваш… — повторял бородатый мужик, глядя на меня испуганными глазами.

— Отойди, тетеря, — произнёс широкоплечий и весь какой-то квадратный детина с мощными запястьями, выглядывающими из рукавов тулупа, — Я сам скажу.

Судя по виду этот тот самый кузнец, у которого остановилась часть наших людей.

— Прослышали мы, что ты исконно русский царевич Иван. Говорили, сгинул защитник наш, да и народ стал тебя забывать. Но старики помнили, и вот ты сам явился. Да спас детишек наших, — произнёс кузнец, изрядно удивив меня таким заходом, — Благослови нас грешных Иван-царевич. А мы, рабы твои, станем непрестанно молиться за здравие твоё и благодарить за спасение чад невинных.

Тут вся толпа рухнула на колени. А за спиной раздалось, что-то похожее на всхлип и звук упавшей чашки. Видать, Панин от избытка чувств уронил свой кофий.

Умоляющие или восторженные взгляды взрослых, и любопытные мордочки детишек не оставляли мне никакого шанса отказаться. Правда, утверждение, что я исконно русский — весьма спорное. Папа у меня с Брауншвейга, а мама из Мекленбурга. Ха-ха! Но если электорат просит, то почему нет. В голове почему-то всплыло странное слово, которым Майор в шутку называл народ. Осеняю крёстным знаменем крестьян, которые начали благоговейно креститься в ответ. Чую, что припомнят мне ещё данную выходку.

Направляясь к нашему возку, я обдумывал сложившуюся ситуацию? Не перегнул ли Ваня сегодня палку? А какой у меня был выход? Допустить смерть мальчика и отсидеться в сторонке? Поэтому пусть всё идёт по-прежнему. Особой любви от Екатерины ждать глупо. Другой вопрос, что мне удалось ввести императрицу и её окружение в заблуждение. Как будет теперь, не знаю. Но изображать юродивого, когда речь идёт о жизнях людей, я не собираюсь.

[1] Алексей Емельянович Столыпин (1744 — 1817) — пензенский помещик из рода Столыпиных, губернский предводитель дворянства (1787—1790), прадед М. Ю. Лермонтова и П. А. Столыпина. Cын отставного капитана, пензенского воеводского товарища Емельяна Семеновича и жены его Марфы Матвеевны. Службу начал в 1749 году в армии. В 1757 году учился в гимназии при Московском университете, в 1758 году переведён в конную гвардию.

Глава 7

Ноябрь — Декабрь 1764 года, Архангельский тракт, Холмогоры, Российская империя.

Первый день после отъезда из деревни выдался тяжёлым. Речь не о самой дороге, которая за прошедшие дни стала более снежной. Ощущалось в воздухе некая натужность. Панин хмурился, кутаясь в соболью шубу, и больше молчал. Щербатов сначала восторженно рассказывал об острове Кижи и сохранившемся на нём образцам русского деревянного зодчества. Только чувствовалось в славословии князя толика фальши. Наставник явно пытался отвлечь меня или, скорее графа, от невесёлых мыслей, но постепенно замолчал.

На первой остановке, где народ справлял нужду, я обратил внимание на неестественное поведение некоторых людей. Особенно это касалось камердинера Пафнутия. Тот смотрел на меня весьма непонятным взглядом, явно порываясь задать вопрос. Может, слугу волнует проведённое благословение крестьян и будет ли от него польза в будущем? Только я в святые не подряжался и более не собираюсь никого напутствовать. Двое обозников тоже внимательно меня рассматривали и сразу отворачивались, когда я смотрел в их сторону. Получается какой-то театр, где мне не удалось побывать, но очень хочется.

На второй день поведение окружающих изменилось. Граф оттаял и стал напоминать прежнего сибаритствующего философа, снисходительно наблюдающего за очередной лекцией Щербатова. Панин даже вставил несколько замечаний и немного пошутил над коллегой. Слуги и обозники более не косились в мою сторону. Показалось, что жизнь возвращается в прежнее русло.

Данную идиллию нарушил необычный разговор, подслушанный мною на одном из ямских подворий. После утреннего занятия, к которому все привыкли и перестали обращать внимание, я задержался в бане, где обтирался тёплой водой. Хруст снега под моими шагами заглушил шум, издаваемый конями, которых обихаживали обозники. И вдруг раздался голос фон Левенроде, вышедшего на улицу покурить трубку. Сначала я и уловил запах табака, а затем до меня донёсся разговор.

— Очень необычная сцена, — произнёс подпоручик.

— Вы о массовом идолопоклонстве крестьян? — вторым собеседником оказался Столыпин, — Стоит признать, что прошедшее действо превосходит лучшие театральные постановки, ранее виденные мною. А какая проникновенная речь кузнеца и одухотворённые лица мужиков!

В словах поручика явно сквозила насмешка, что и подтвердил его заместитель.