Она кивнула и принялась рыться в сумке. Нацуки и Саёри проделывали то же самое. Моника же просто сидела за столом и беззаботно барабанила по нему шариковой ручкой. Почему-то мне казалось, что свой текст она материализует из воздуха. Или вовсе телепатически отправит. Кто знает, какие тут силы госпожа президент себе начитерила. Наконец выудив из недр листок с моей писаниной, вернулся обратно к Юри. Она к поэзии явно относилась более серьезно — произведения носила в строгом черном блокноте книжного формата.

Ну, была не была. Я мысленно послал себя к черту и протянул Юри листок. Она в ответ вручила мне свой. Ладонь у нее была холодная и чуть влажная. Действительно волнуется, бедолага.

Почерк у Юри оказался, как и в игре, изысканный, вычурный, со всякими завитушками. Пришлось напрягать глаза, чтоб все правильно прочесть. Стихи тоже оказались вычурные и с завитушками. Писала Юри как выпускница питерского филфака. Много метафор, потайных смыслов и всего такого — ну чисто начинающая поэтесса, кайфующая от Бродского, Рембо (не того, который с автоматом по джунглям бегал, а французского) и какого-нибудь Уолта Уитмена. Наверное, она бы на такое сравнение обиделась.

— П-прости, — наконец произнесла она.

— За что? — поднял я бровь.

— Я, н-наверное, не очень разб-борчиво пишу. Тебе т-трудно читать?

— Нет, что ты, — успокоил ее я, — все путем. Просто редко тексты, написанные от руки, читаю.

И пишу тоже, если уж начистоту. Привык по клавишам клацать да по экрану тапать.

— Это твоя первая работа? — наконец спросила Юри.

— Да, — признался я.

Не первая, конечно, но первая, которую не хотелось сжечь нахер сразу же после написания.

— Я п-поняла.

И улыбнулась так застенчиво, по-доброму. Так улыбается отец своему ребенку, который во время игры в прятки схоронился за стеклянной дверью. Мол, в колледж тебе, конечно, братец, не ходить, но я все равно люблю тебя. За доброе сердце.

— Что, — приуныл я, — совсем хрень вышла, да?

— Нет, к-конечно, нет! — неожиданно вскрикнула Юри. Гораздо громче, чем собиралась, — просто… вижу тут некоторые моменты, что часто встречаются у неопытных авторов.

Она что-то начала вдохновенно затирать мне про выразительные средства, про их соответствие и несоответствие доносимой идее и все такое. Я кивал, почти не слушая, и искоса поглядывал на Монику. Она как раз закончила обмениваться стихами с Нацуки и двинулась к Саёри. Стало как-то тревожно. Что если…

— … поэтому тебе однозначно следует продолжать писать, — закончила Юри, — потенциал есть. Развивай его, ищи свою манеру и… — тут она снова стала прежней робкой собой, — обращайся ко мне, если ч-что. Буду рада п-помочь.

— Спасибо, Юри, — кивнул я, — постараюсь тебя сильно не доставать. Ты уж извини, критик из меня тот еще, но мне очень нравится, как ты со словами работаешь. Невероятно образная штука получилась. Я прямо представил себе этот фонарь, как он стоит во тьме. Что-то чисто диккенсовское. Или из Эдгара По.

Видимо, названные мной имена ей знакомы, потому что глаза Юри засверкали как этот самый фонарь.

— Ты прав, д-да! В-верная ассоциация.

— В общем, сбивчиво наговорил, конечно, но вышло здорово, — заверил я.

Она убрала прядь волос со лба и сжала мою ладонь.

— Спасибо, Гару. Ты очень добр.

«Потому что в душе бобр» — всплыла в голове строчка из мемного стишка, когда-то ходившего по рунету.

— Ну что, пойду тогда, — покосился я на Нацуки, ожидавшую следующую жертву, — пожелай мне удачи в бою.

— Что? — не поняла Юри.

— Да проехали, — отмахнулся я и встал из-за парты.

С Нацуки обмен не заладился с самого начала. Это не очень удивило, но тем не менее. Протянул ей листок, но взамен ничего не получил. Изучала Нацуки мое творение секунд десять, после чего всучила обратно.

— Гару, если тебе наплевать на клуб и ты ходишь сюда клювом пощелкать и кексов пожрать, то лучше сразу домой вали. Просто невозможно читать.

— Обидно, конечно, — признался я, — моя первая работа все-таки.

— И чё? — подбоченилась она, — предупреждала ведь, чтоб никаких поблажек не просил. Написал чушь кривую-косую и сидит ждет чего-то.

— Как будто тебе за твой первый стих Нобелевку по литературе дали, — огрызнулся я.

— Могли бы и дать! — парировала Нацуки.

— Всем давать — развалится кровать, дорогая моя. Теперь почитаем, что ты там сочинила.

Ее стишок про зверей, которые что-то там могут, я хорошо помнил. Он всегда мне нравился. Простенький, но с твистом в концовке. Пробежал я его глазами тоже секунд за десять и вернул хозяйке.

— Ну давай, — пихнула она меня локтем, — теперь ты мой стих обосри. Тебе же хочется. По глазам вижу.

— Ага, — вскричал я, — то есть ты признаешь, что специально меня пропесочила, так?

— Нет!

— Цундере ответ, — заявил я.

Нацуки ткнула меня пальцем в грудь. Весьма ощутимо, надо сказать.