Вернувшись наверх, я всё-таки не удержался и покопался в чужих вещах и нашёл много интересного. Во-первых — три книги по алхимии, написанные, слава Богу, на латыни, во-вторых — пишущие принадлежности, в третьих — какие-то порошки и микстуры, в четвёртых достаточно много приличных вещей на вырост и обуви почти моего размера. Странная была комплекция у мастера-алхимика, — подумал я. В маленьком сундучке лежали письма и две грамоты. Одна была написана, скорее всего, на каком-то германском и я его прочитать не смог. Вторая — подорожная из Москвы в Слободу, подписанная дьяком посольского приказа

В сундуках спальной комнаты лежали несколько комплектов постельного белья, одеял, подушек и перин.

Проверив противоположную спальню, тоже самое с обнаружил и там.

Можно было стелить постель и пользоваться, что я и сделал. Жить на половине мертвеца, мне, почему-то не хотелось. Там даже постель осталась разобранной и со смятыми следами на простынях от тела. Может он там и окочурился?

Я сам себе постелил постель и почувствовав, что устал, прилёг на перину. Через пять минут к окутавшей меня перине присоединился такой же мягкий сон.

* * *

Разбудило меня щекочущее нос перо. Я некоторое время морщился, но спеша шевелиться и прерывать сон, потом пару раз попытался убрать перо от носа, но не нашёл его, чихнул, открыл глаза и увидел улыбающееся лицо царевича.

— Аха-ха! — захохотал он, сгибаясь и хлопая себя по коленям, обтянутым в тонкие «лосины» и торчащие из пузырящихся «шортов», привезённых русскими послами из Англии.

Царю дарить одежду было не принято, а царским детям — да, сколько угодно.

— Ты во что вырядился? Что за жабьи пузыри?

Царевич «надулся», улыбка превратилась в поджатые губы, касающиеся сморщенного носика.

— Ну тебя! Не дражнись! Мамка не отпускала к тебе на улицу, если я не одену.

— А отцу понравилось?

— Тятя не видел, он с англицким послом разговоры разговаривает.

— О! А который теперь час?

— Вечерню отстояли.

— О, мля! — выругался я. — Надо же! Заспал! Перина эта!

Царевич снова засмеялся.

— А говорил, спать не будешь.

— Находился тут по комнатам. Видел, какие хоромы?

— Видел. Пока тебя нашёл, чуть не заблудился. В перине-то тебя не видно.

Я с трудом выбрался из высокой постели. Ну, да, царевич со своего мелкого роста, мог меня и не разглядеть.

— Слушай, — воскликнул он. — Там книги какие-то чудные! Вроде на латыни писаны, но о чём написано не разумею. Пойдём посмотрим?

— Пошли, только отолью сначала, — сказал я.

В туалете царевич пронаблюдал, как я сделал нужное малое дело, как слил «это дело» ковшом воды, как набрал в ковш и налил воду в медный таз, как сполоснул в тазу ладони.

— Ты прямо, как мой батюшка. Тот тоже руки раз за разом моет. Даже после посольских грамот. Только таз у него стоит серебряный, и целовальник кувшином сливает на руки, а другой целовальник рушник подаёт, для вытирания.

— У меня целовальника нет. Да и не нужен он мне. Сделаю тут самолейку. Сама вода будет литься, когда захочу. Поможешь?

У царевича «вспыхнули» любопытством глаза.

— Помогу. А сейчас пошли к книгам, а?

Пройдя в зал, мы, став в центре, погукали в нём, прислушиваясь к эху, а я ни с того ни с сего вдруг вытянул чистым детским голосом:

— А-а-а-а-а-а-ве-е мари-и-и-и-ия! Гра-а-а-а-а-ация пле-е-ена!

— Ни хрена себе! — изумлённо выругался царевич. — Ты пуще нашего кремлёвского певчего тянешь. Спой ещё раз.

Я, удивляясь сам себе, ибо не пел от слова «ни разу», и слова-то только сейчас «вспомнил». Понимая, что внутренний «демон» подшутил надо мной, выставив перед царевичем, я поморщился, но решил, что хуже уже не будет. Да и самому стало интересно, что получится. Откашлявшись, я запел «Аве Мария» сначала и пропел.

— Ave Maria — Gratia plena — Maria, gratia plena — Maria, gratia plena — Ave, ave dominus — Dominus tecum — Benedicta tu in mulieribus — Et benedictus — Et benedictus fructus ventris — Ventris tuae, Jesus — Ave Maria^[19]

Во мне звучал голос итальянского певца Лучано Повороти и я понимал, что это голос из будущего, и этот голос мне нравился. Подражая ему, я тянул и пытался добавить в голос вибрацию. Получилось у меня плохо, ноты «плавали», но царевич снова сказал, не раз слышанное от меня слово:

— Охренеть! Надо матушке показать! Споёшь для неё?

— Может не надо? — спросил я голосом безнадёги.

— Надо, Федя! Надо! — усмехнулся царевич, снова используя мою фразу из какого-то будущего «кино». Что такое «кино», я тогда не понимал.

Вспоминая сейчас те первые дни моего осознания себя человеком из другого времени, я понимаю, что вёл себя абсолютно неправильно. Надо было сидеть у отца «за пазухой» и тихо «расти над собой», набирая статус среди сверстников и сбивать свою команду. Но ведь это было так скучно, с моими, вдруг свалившимися на меня, знаниями и умениями.