— Учитель сказывал мне, что слово «государь», состоит из нескольких слов: «го», «суд» и «ар», или «яр». То есть: го — это огород, суд — это порядок, и яр — это солнце или Бог. То есть, в этом слове есть и божественный суд, воплощённый в правителе, и его обязанность защищать свой народ. Про бояр, раздирающих государство, не сказано нигде. Волей государя, образовалась боярская дума для чего? Для советов. Это совещательное и законодательное товарищество. Не может дума утверждать решения правителя. Это он утверждает, предложенные думой законы, и он судит всех. Ну, или созданные им верховные суды с назначенными им верховными судьями. Вот и всё.

Царь некоторое время помолчал, а потом хмыкнул каким-то своим мыслям и проговорил, отделяя каждое слово:

— Да-а-а… Вот и всё… Вот и всё… Как ты говоришь? Делов-то? Ха-ха-ха… Делов-то!

Царь рассмеялся, лицо его побелело и покрылось красными пятнами, потом снова покраснело.

— Писдец, — подумал я и, выскочив из-за стола, подскочил к Ивану Васильевичу.

Царя перекосило. Вытащив из внутреннего кармана шильце, я снял с него деревянные «ножны» и ткнул шильцем в обе ушные мочки, добившись кровопускания. Потом положил его руки ладонями на стол и пробил каждый палец в подушечке, чтобы обильно потекла кровь, и зайдя за спину, стал активно массировать ему шею и плечи.

— Фу-у-у-х, — наконец-то выдохнул он. — Вот меня…

— Тихо, Иван Васильевич, дыши глубже и молчи. Дыши, как я показывал: животом и грудью, глубже и молчи.

Царица сидела, испуганно прижав собранные в «лодочку» ладони к губам.

Царевич сидел, выпучив глаза, слуги замерли, словно игрушки в кукольном театре.

— Всё в порядке, — сообщил я царице. — Это был сердечный удар. Кровь в голову ударила. Уже проходит. Зря ты, государь, так близко всё к сердцу берёшь. Завались оно всё за большой ящик, зарасти говном и мелкой ракушкой. Что б я так убивался! Всё у тебя будет хорошо, государь! Ты всё делаешь правильно! И помощники у тебя есть. Мои дядьки Романовы, да родичи их жён. Уже наберётся сотни две, а то и три верных людей. И Рюриковичи среди них есть. Вон, те же Палецкие… Хоть и самый меньшой по знатности род, но ведь Рюриковичи же. Вот их и привечай. Они тебе служить будут не за страх, а за совесть. А на избранную тысячу свою не рассчитывай. Всякий сброд туда вошёл. Всё чистить надо. И конюшни, и коровник, и свинарник, чтобы и молоко, и мясо были чистым.

Я говорил-говорил и продолжал массировать царю шею и голову. Государь сначала сидел закрыв глаза, потом медленно открыл их, осмотрел свои, всё ещё кровоточащие, пальцы и покачал головой.

— Ловко ты кровушку мне пустил. Чем это?

Он взял шильце со стола и надел на него «ножны».

— Удобная вещица. С виду — просто палочка, а снял и ткнул. Да ещё и с крючком… Ишь ты… А крючок для чего?

— Вообще-то это, чтобы сапоги подшивать. Вот так вот подошву протыкаешь, дратву в крючок вправляешь и вытаскиваешь потом. Это, как крючком вязать кружева. Я себе им сапоги починил.

— Сам сапоги починил? — удивился царь.

— Сам. А чего там чинить⁈ Знай себе втыкай в дырочки, да шей. Это же не то, чтобы кожу раскроить и стачать сапоги. Иван Иванович тоже может кожу сшить. Он себе сам ножны для кинжала сшил. Правда, Иван Иванович?

Царевич машинально кивнул, постепенно отходя от произошедшего.

— А ну ка, покажи, — попросил государь.

Царевич спрыгнул с великоватого ему ещё стула и, распустив пояс, снял с него ножны с не большим, но самым настоящим мной подаренным черкесским кинжалом.

— Где взяли? — спросил изумлённо государь, вынимая клинок из кожаных ножен. — Это же настоящий клинок. Им и порезаться можно и зарезать.

— А ты думал, государь, что твой сын с детской игрушкой бегает? — спросил я усмехаясь.

Царь кивнул.

— Ты бы видел, как Иван Иванович его в цель кидает.

Иван горделиво выпрямился и выставил ногу вперёд. Всё-таки много у царевича было отцовского-театрального. Он тоже больше играл, чем по-настоящему был, тем, кого изображал. А может у всех детей так? Я не знал, ибо уже не был ребёнком. Да и был ли когда?

— Что это со мной было? — спросил государь, когда я обтёр ему от крови мочки ушей и подушечки пальцев чистой хлопковой тряпицей, стерилизованной в спирте, которая всегда была у меня в небольшом кожаном «портмоне», лежащем в другом внутреннем кармане.

— Я же говорю… Сердечный удар! Когда сердце сокращается так сильно, что кровь ударяет в голову. И тогда надо быстро пускать кровь. Что я и сделал. Иначе в голове рвутся сосуды и… И всё… Человек, или дураком становится, извини, государь, или умирает. Не знаю, честно говоря, что было бы лучше.

— Да и то, и то — никуда не годиться, — дёрнув головой и покрутив шеей, разминая её, словно она затекла, сказал государь.

Я уселся на своё место.