Еще отец не просто обрядил нас обоих в традиционные одежды отца-и-сына, хранимые нашей семьей уже почти шесть сотен лет – в сундуке, заклятым Остановкой Времени, или, по-нынешнему, Большим Стазисом. Уже во дворе, озираясь опасливо и даже немного воровато, Амлет Улавссон одним движением открыл обычно запертый родовой ларь, и извлек из него два небольших мешка и один длинный предмет, завернутый в суровую рогожу. Мешки отец поручил мне, длинный и более интересный предмет понес сам. Нагрузившись таким образом, мы вышли со двора, немедленно свернули с асфальтированной дороги прямо в вересковую, усеянную огромными валунами, пустошь, и двинулись в сторону виднеющегося на горизонте безымянного вулкана.

Идти было не то, чтобы тяжело: скорее, неудобно. Ноги мои, привыкшие к хорошей современной обуви, вскоре были сбиты об нечасто, но попадающиеся камни: теплая почва не давала земле покрыться снегом даже в середине октября, трава росла почти круглый год, и микролитов просто не было в ней видно. Опорки же, выданные сегодня отцом вместо ботинок, от сложностей рельефа защищали весьма условно.

Шли не долго и не коротко, а все же остановились. Я машинально обернулся и был несколько удивлен: равнина в этой своей части была плоской, как стол, отошли мы не то, чтобы очень далеко, однако хутора нашего я уже не видел. Даже самая высокая точка его, мачта длинноволновой эфирной связи, совершенно скрылась из глаз.

Отец прокашлялся: то ли проснулся привычный уже бронхит, то ли он просто хотел привлечь к себе мое сыновнее внимание.

Сын повернулся к отцу и поразился повторно: вместо старой травы, разбавляемой, кое-где, чахлым вереском, совокупно расстилающихся до дальнего горизонта, передо мной темнело удивительно спокойное для октября море.

Отец поманил меня за собой и двинулся к воде. На берегу, на узком галечном пляже, я уже без всякого удивления обнаружил большую лодку: корпус выдолблен из единого бревна, борта надставлены грубыми шероховатыми досками. Весло, больше похожее на узкую лопату, в лодке лежало только одно.

- Что встал? - спросил меня отец. - Мешки!

Я полез сначала в один мешок, потом во второй.

Содержимое первого из них привело меня в недоумение, второго – заставило задохнуться от восторга. В нем, втором мешке, оказался настоящий стальной шлем, посаженный на крупные клепки, с пристегнутой кольчужной бармицей, нарочитыми отверстиями для ушей и блестящей, будто только что отполированной, мордной маской. Два отверстия, расположенные напротив глаз, были избыточно широки, но я откуда-то уже знал, что бродсворд потому так и называется, что очень широк, что прямой укол им наносится так, чтобы лезвие шло параллельно земле, и, значит, маски таким мечом нипочем не пробить. Еще в голову откуда-то лезло странное «а вот когда в обиход войдет романский клинок...», но так говорили, наверное, обабившиеся франки, и до их мнения мне дела не оказалось.

В первом по порядку, но не по значению, мешке, оказался непонятного вида кожаный... Наверное, пузырь, напоминающий очень грубо выделанный и сейчас сдутый, мяч для игры в гарпаскл, только очень большой.

- Что встал, будущий мужчина? - уточнил отец. - Шлем на голову, поплавок надуть! - и протянул мне освобожденный от рогожного чехла длинный предмет.

Предмет оказался гарпуном, сделанным, как было видно по зеленоватой патине, не из железа даже, а и вовсе из бронзы, и потому редкости и древности необычайной. Древко было охвачено петлей длинной и толстой веревки, ко второму концу которой я и привязал уже надутый к тому времени большой кожаный мяч. Воздух в мяче, кстати, держался вопреки здравому смыслу, и я понял, что поплавок, видимо, на совесть зачарован.

Триста ударов сердца спустя я уже сидел в слегка покачивающейся в отсутствие волнения лодке. Раскачивал мое судно я сам – сначала неловко, а потом все более умело отталкиваясь от спокойной воды тем самым, похожим на лопату, веслом. Куда плыть, я уже знал: строго от берега. Чего ждал от меня отец, я знал тоже: сегодня мой гарпун должен был насмерть поразить Морского Зверя Грю: именно так в нашей древней семье – испокон веку – мальчики становились мужчинами.

- Смотри, сын! Видишь, как ярок Высокий Свет? - вдруг закричал с берега отец, показывая левой рукой на неожиданное северное сияние, - Белка горной кручи прозревает путь твой сквозь бурю клятв!

- Как Вы себя чувствуете, профессор? - лицо склонившейся надо мной доктора Тычкановой выражало нешуточную озабоченность.

- Я... Я не знаю, - во-первых, я действительно не знал. Во-вторых, и вовсе слабо понимал, где нахожусь и что происходит. Саму Тычканову я, конечно, узнал сразу же, себя вспомнил нынешнего и верно, а вот в отношении всего остального были серьезные вопросы, и, в первую очередь к себе самому.

Видите ли, история, которую я вспомнил... Это была история чья угодно, но только не моя. Я, будущий профессор Лодур Амлетссон, действительно родился в середине октября, семнадцатого числа, только произошло это в последней четверти просвещенного и технологичного XX века. Поэтому выход в море за первым зверем состояться, конечно не мог.