Скорее всего, Врубель тоже так поступит — у меня были сомнения, что он потащит это барахло с собой во время переезда в Германию.

Ну а пока фотографии были целы, и передо мной во всей красе разворачивалась очень кучерявая жизнь отдельных представителей советской творческой интеллигенции. Они внимательно слушали каких-то людей с гитарами, играли сами, позировали на фоне заставленных бутылками столов или пытались активно дурачиться, надеясь, что позже смогут считать контекст. На обороте отдельных снимков были проставлены даты, где-то имелась пара имен, но в основном не было никаких указаний на место и время, когда всё это происходило. Я лишь предполагал, что здесь показаны самый конец семидесятых и самое начало восьмидесятых; никаких старомодных брюк-клеш или цветастых рубашек с огромными воротниками люди уже не носили — только привычные джинсы и странноватые советские свитера на юношах или блузки на девушках. Вернее, чаще и то, и другое было импортным, но из стран социалистического блока.

На фотографиях часто попадался сам Врубель — но обычно его ловили в самых неудачных позах и ракурсах. Я узнал ещё одного парня, которого видел во время концерта «Кино» в МИФИ, но он тоже не был центральным героем снимка. Однажды попался Михаил, потом дважды — Родион.

И наконец я увидел его — того самого человека, который напал на меня в парке.

* * *

— Это Боб? — спросил я, предъявляя снимок сразу обоим.

Алла чуть скривилась, но кивнула.

— Он самый… — пробормотал Врубель. — Кажется, это было у Намина в доме на набережной… знаешь, где это?

— Да, и повесть читал.

На самом деле не читал, а посмотрел пару серий плохого сериала, снятого в нулевых годах, но мне хватило. Почему-то тема сталинских репрессий меня никогда не увлекала, и я считал её очень скучной. Мне казалось, что ею должны заниматься историки, а сделать из убийств людей увлекательное кино ещё никому не удавалось. Как правило, получалось очередное разоблачение разоблаченного, до Солженицына не дотягивающее, а чаще создатели слишком увлекались процессом умерщвления, что превращало кино в какое-то подобие анатомического театра^[15].

— И что думаешь? — поинтересовался Врубель.

Вопрос прозвучал для меня неожиданно, и пару мгновений я думал, что он хочет отвлечь моё внимание от Боба — но потом вспомнил, что о причине интереса к этому человеку мы ему не говорили; Аллу я предупреждал специально — правда, не знал, что именно она выдумала, когда напрашивалась в гости.

Так что он просто интересовался моим мнением о книге, которая, наверное, вызвала в его душе отклик. Причем, скорее всего, отклик очень сильный — судя по тому, что через несколько лет Врубель без особых колебаний покинул страну и поселился в Германии.

— Страшновато, но не слишком интересно, — я пожал плечами, продолжая разглядывать фотографию с Бобом.

— Почему? — удивился он. — Я считаю — очень мощная вещь.

— Наверное, — я точно знал, что классикой эта книга не стала и осталась на слуху исключительно за счет названия. — На мой взгляд, надо смотреть, для чего эта мощь используется. Если Трифонов искренне хотел рассказать о том, как всё было — пусть бы поднимал архивы и писал документальное исследование. Был бы хороший ответ Солженицыну. А так — ну написал, народ ахнул. А потом что?

— Ну надо же помнить такие вещи! — воскликнул Врубель. — Мне кажется, она очень хорошо дополнила как раз Солженицына.

— Обычный народ, как правило, не слишком склонен сочувствовать тем, кто во власти, — припомнил я подходящую цитату с одного исторического форума. — Англичане отрубили голову своему Карлу, французы — какому-то из своих Людовиков. У нас расстреляли царя Николая. Есть к ним сочувствие? Нет, только легкий интерес к самому факту. Так и тут — в том доме кто жил? Генералы, министры — в общем, вся высшая номенклатура СССР того времени. А народ как раз тогда лежал под старой телегой и ждал, когда появится город-сад. Максимум, что они сказали, если бы тогда узнали про расстрелы обитателей этого дома — поинтересовались бы, а это не они привезли нас в чистое поле и выгрузили накануне зимы без стройматериалов для бараков и инструментов? Ах, они… ну ладно тогда.

— Так ты что — оправдываешь? — каким-то нехорошим тоном спросил Врубель.

И взгляд у него стал очень пристальным. Таким, думаю, смотрели следователи НКВД на тех, кого им приводили на допросы в тридцать седьмом.

— Боже упаси, что ты, я — ярый противник расстрелов, — поспешил я развеять его подозрения. — Убивать вообще нехорошо. Просто всё, что там было, надо оставить за пределами эмоций, пусть историки копаются, рассказывают нам о причинах и следствиях. Всё равно из виноватых, кажется, уже и в живых никого не осталось… А из жертв тем более.