Так что в четверг я внезапно оказался примерно в том самом положении, в котором ровно неделю назад меня застал звонок Александра Васильевича. Я вспомнил о задачах, которые стояли передо мной — и решил начать с самой очевидной. Мне надо было завершить оформление перевода в МИРЭА, и я надеялся управиться за день. В пятницу мы с Аллой и Елизаветой Петровной должны были вернуться на дачу, а в субботу я намеревался двинуться в долгий путь на родину.

Поэтому прямо с утра я отправился в свой заборостроительный деканат за подписанным приказом, который мне выдали без лишних вопросов. Правда, секретарь сказала пару теплых слов на тему, что меня всегда ждут обратно — видимо, здешние ребята всё же посмотрели мои оценки за сессию. Но я на это не отреагировал, управился быстро, а вот на обратном пути увидел открытую дверь комсомольско-профсоюзной комнаты — и понял, что не смогу пройти мимо. Ну а в комнате обнаружился слегка офигевший от происходящих в стране перемен комсорг Саша.

Наверное, я мог бы его успокоить, но я и сам не знал, чем вся эта катавасия закончится. Пока что видимых перемен не было. О том, что ГКЧП снижает уровень чрезвычайного положения, народу сообщил всё тот же Долгих. А вот на следующий день, в среду, по телевизору выступил сам товарищ Генеральный секретарь ЦК КПСС и член Политбюро ЦК Константин Устинович Черненко. Его речь записали из какой-то больничной палаты, с мужественным врачом в белом халате на заднем плане; говорил товарищ Черненко долго и, как обычно, путано, но в целом его речь была преисполнена оптимизма, с которым он смотрел в будущее Советского Союза и коммунистической партии. Это успокаивало меня, но вряд ли послужило бы причиной не нервничать для Саши. Я же не мог ему сказать про свою уверенность в том, что путчисты придушили Черненко подушкой. И если этого не случилось, то Генсек оказался на правильной стороне истории, но пока было непонятно, какое место ему на этой стороне уготовано.

* * *

Я докурил и выбросил окурок в урну. Погода напоминала, скорее, о поздней весне — а ведь уже июль был, можно сказать, в разгаре. Было прохладно, солнце с трудом находило дорогу сквозь тяжелые облака, но прямо сейчас дождя не было. В принципе, я был доволен, что эта эпопея закончилось. Было немного страшновато, но я тоже смотрел в будущее с оптимизмом, который омрачался только рекомендацией Валентина «прислушаться к себе».

Речь тогда зашла о МИРЭА и Валентин словно бы осуждал мой выбор. Правда, он не уточнял, к чему именно в себе я должен был прислушиваться и что — решать, а я не выпытывал, да и не до того нам тогда было. Сейчас же добраться до генерал-майора было практически невозможно. Вроде бы его очень плотно законопатили обратно в какой-то глубоко ведомственный госпиталь, из которого он тогда сбежал, обманув врачей. Мол, всего лишь домой, за вещами — а сам рванул к Михаилу Сергеевичу, где наткнулся на собравшегося воевать попаданца.

Наверное, если бы не встреча с комсоргом Сашей, моё будущее уже определилось — я был бы где-то на подступах к новому институту, не стал бы курить в знакомом месте, и даже не вспомнил бы о тех словах Валентина. Но я задержался, закурил и вспомнил. И теперь начинал сомневаться в своем решении. Причем чем дольше я думал, тем сильнее сомневался — и в какой-то момент понял, что если сейчас отправлюсь в МИРЭА и отдам документы, то совершу одну из самых непоправимых ошибок в своей второй жизни. Моя душа совершенно не лежала к радиотехнике или электронике. Конечно, я мог этим заниматься — в том числе и ради заработков. Я худо-бедно разбирался в омах и фарадах, мог читать принципиальные электрические схемы, умел паять и примерно представлял, как работает правило буравчика. Но на самом деле у меня было совершенно другое увлечение, в котором я разбирался гораздо лучше, чем в микросхемах и резисторах.

Я мельком подумал о том, чтобы выкурить ещё одну сигарету, но потом решил не оттягивать конец. Я решительно вышел за ворота заборостроительного института, дошел до метро — и поехал не на проспект Вернадского, в МИРЭА, а на станцию метро «Аэропорт».

Именно там находился институт, который занимался автомобилями, дураками и дорогами. Эти три беды сопровождали СССР всё время его существования, а потом перешли по наследству к свободной России. Я, правда, не слышал о великих открытиях, совершенных в недрах этого института, но волшебная аббревиатура «МАДИ» манила меня, и я не мог противиться её зову.

* * *

— Юноша, вам что-то нужно? — раздался позади меня скрипучий голос.