Нет уж, не собираюсь я никому уступать. У каждого есть куча всего недосказанного, но клуб на то и есть клуб, чтобы не быть балаганом без цели.

— Что ж, — священник посмотрел на меня ясными серо-стальными глазами. — Раз я принял правила игры, извольте. Я не буду вступать с вами в религиозные диспуты, товарищ Жеребкин. Просто обращусь к вашему разуму и эрудиции. Говорите, что вы не раб? Что вы свободны? Предлагаю вам вспомнить Бенедикта Спинозу, выдающегося философа Нового времени. Он говорил, что свобода — это осознанная необходимость. Когда вы выбираете не капризы, а то, что вам действительно нужно. И делаете это добровольно. Так мать любит свое дитя осознанно, жертвуя ему свое время и силы. Не из-под палки, не по принуждению, а осознанно. И так врач берет сложного пациента в конце своей смены, хотя волен идти домой. Но он поступает так, как необходимо, и, понимая это, осознанно свободен в своем выборе. А вы, свободный строитель светлого будущего? Вы и вправду считаете, что попы обирали наивных людей?

— Я знаю, что церковь до революции была богата, — процедил сквозь зубы Жеребкин. — Взять одно только золото с крестов и икон… Это ведь все на пожертвования прихожан.

— Регламент, — беспощадно напомнил я. — Отец Варсонофий, вы тратите свое время, задавая вопросы оппоненту и выслушивая его ответ.

Я не был человеком религиозным, но сейчас вдруг понял, что мои симпатии были на стороне священника. Почему? Может, потому что мне хотелось быть на стороне защищающегося? Еще подумаю над этим.

— Великая Отечественная война, — продолжал между тем отец Варсонофий. — Несмотря на гонения со стороны советских властей, православные верующие собрали деньги на несколько танковых колонн. Вы слышали о «Димитрии Донском»? Это двадцать боевых машин, построенных на пожертвования прихожан. Патриарх Сергий обратился лично к Сталину с просьбой открыть специальный счет в Госбанке. Его телеграмму и ответ на нее опубликовали во всех газетах. Вот настоящая свобода — выбрать союз с гонителем на благо отечества. Потому что тогда стоял вопрос физического существования нашей страны, и верующие перешагнули через скорбь и обиду. А в чем ваша свобода? В чем свобода людей, которые взрывали и рушили бульдозерами храмы? Ведь если откинуть вопрос веры, это как минимум культурное достояние! Но вместо свободы выбора остаться людьми, пусть даже неверующими, разрушители как раз и остановились на рабстве. И вы сейчас, дорогой Жеребкин, как раб повторяете чужие установки.

— Я… — начал было секретарь райкома ВЛКСМ.

— Рабство, — безжалостно продолжил отец Варсонофий, — это слепое разрушение всего, что представляет опасность. Рабство страха вместо осознанной необходимости вступить в диалог.

— Время, — я остановил выступление. — Вопросы? Товарищ Жеребкин?

— Религия, — уверенно заговорил комсомолец, — это болото, тормозящее мыслящего человека. Это тормоз науки и технического прогресса. Чему нас учит религия? Что на небе сидит всемогущий дедушка? Советские космонавты не раз были на орбите, и никакого бога не встретили. Как вы это объясните?

— Вы оперируете слишком примитивными аргументами, — усмехнулся священник. — Это для детей бога рисуют в образе доброго дедушки… А для взрослого человека он непознаваем, если хотите, некая надчеловеческая сущность. Прогресс… О каком прогрессе вы говорите? Кто кого тормозит?

— Николай Коперник, — выдал Жеребкин. — Джордано Бруно. Галилео Галилей. Они боролись с религиозным мракобесием и они же двигали тот самый прогресс. Так почему же церковь столь часто оказывается в противоположном углу от тех, кто идет к будущему?

— Коперник, — улыбнулся отец Варсонофий, — да будет вам известно, уважаемый оппонент, был церковным каноником. А его ближайшим соратником по гелиоцентрической модели был Тидеман Гизе, епископ кульмский. И, заметьте, я вовсе не замалчиваю тот факт, что оба были католиками, а не православными. А то любят у нас, знаете ли, вбивать клин между верующими и на этом играть…

— Время, — сказал я. — Есть ли еще у кого вопросы?

— Я бы для начала послушал другую сторону, — аккуратно предложил краевед Якименко.

Остальные неуверенно поддержали его, и я понял, что в этом пока заключается основная сложность. Точнее, не столько понял, сколько убедился — им всем интересно, однако они боятся. Все еще не верят до конца, что нет никакого подвоха.

— Тогда прошу вас, товарищ Жеребкин, — я указал главному районному комсомольцу на место во главе стола.

Парень встал, вызывающе посмотрел на своего соперника, на остальных диссидентов. И гордо прошел к импровизированной трибуне. А я мельком посмотрел на Котенка — уж у него-то точно нашлись бы вопросы. Причем не только к Жеребкину, но и к священнику. И он бы не побоялся озвучить их. Но правила есть правила, и если мы решили, что сопредседатели не участвуют, значит, так и должно быть.