А монахиня всё читала и читала молитву, держа руку на лбу отрока. Она чувствовала его боль и, как могла, старалась убрать её. Наконец отрок затих. Она сняла руку с его лба, но продолжала ещё какое-то время читать молитвы, а вслед за ней повторяла слова и маленькая послушница. Слабый огонёк свечи мягко потрескивал, освещая первые морщины на белом челе отрока. Близилось утро.

— Совсем ещё юный и какой-то беззащитный, — думала монахиня.

Когда-то и она была такой, но жизнь прожить — это не реку перейти. Всё случилось у неё: и молодость, и красота, и любимый, всё она имела, и всё прошло, да быльем поросло. Монахиня вздохнула, чего уж теперь… Она нашла свой покой здесь, и сегодня ей нужно вовремя предупредить настоятеля о плохом или уведомить его поутру о хорошем.

— Агафья, — ты сможешь побыть с ним до утра и не заснуть?

— Да, мать Ефросинья, — пискнула тоненьким голоском девочка.

— Смотри, он успокоился. Трудно пришлось ему, странный он, словно бы чужой здесь. Одет странно, говорит странно, ведёт себя странно. И в то же время он добр, отзывчив и неприхотлив. Не ропщет, но слово своё имеет. Вроде и не воин, а воевать не боится. Может быть, Елизару и удастся из него защиту монастырю сделать, а себе замену. Ты смотри за ним, мало ли что может случиться. Тогда прибежишь. Если плохое, то к отцу настоятелю и Елизару, ежели хорошее, то ко мне. А днём дам тебе покой, выспишься всласть. И мёду получишь.

— Хорошо! — обрадовалась девочка, а монахиня вышла .

Пламя свечи продолжало гореть какое-то время, пока воск полностью не оплавился. Дымящийся огарок так и остался лежать на глиняном блюдце, напоминая о ночном бдении Агафьи. Она очнулась от дремоты ранним утром. Посмотрела на отрока, тот спокойно спал, посапывая во сне, словно младенец. Никаких признаков демонической болезни у него не наблюдалось.

— Слава тебе, Господи! — пропищала Агафья и мелко перекрестилась три раза, бормоча при этом благодарственные молитвы. Он решила сообщить хорошую новость монахине, но остановившись на пороге кельи, решила не торопиться и присела на грубую скамью. Сон, словно обух топора по голове, тут же отключил её.

Вадим открыл глаза и, стряхнув остатки сна, привстал на локтях. С удивлением оглядевшись вокруг, он тут же заметил Агафью, что крепко спала на маленьком столе, пуская слюнки от сладкого сна. Ей снился мёд, сочные, текущие тёмной сладкой жидкостью соты. Она схватила их и стала лопать, причмокивая от удовольствия. Внезапно появилась пчела, громко зажужжала и позвала её по имени мужским голосом.

— Агафья, Агафья!

— А! — подхватилась со скамьи девочка.

На неё удивлённо смотрел Вадим.

— Ты что тут делаешь?

— Сторожу тебя!

— Всё со мной хорошо, ступай!

— Ага, — и Агафья, подобрав юбку, метнулась из кельи вон. На улице неспешно набиралась светом нового дня ранняя заря. Агафья добежала до дома, где жили монахини и, повстречав мать Ефросинью, тут же поспешила рассказать, что с отроком всё хорошо, и он проснулся.

— Молодец! Ступай отдыхать теперь, — ответила ей Ефросинья и направилась в сторону кельи, где отдыхал отрок. Рядом с крыльцом странноприимного дома, который имел несколько входов, сидел Аким. Он прислонился к стене и, задрав голову вверх, громко храпел, широко разинув рот.

— Плюнуть бы тебе в горло, дураку стоеросовому, — ругнулась в сердцах монахиня. — Спишь опять, да рот разинув! Ты где должен сидеть? В коридоре возле кельи, а ты, прохвост, сбежал. Через рот и душа выйдет, а вместо неё напасть проникнет. Тьфу на тебя, тьфу, тьфу!

На последнем «тьфу» Аким продрал глаза и уставился на монахиню.

— Ты что, старая курица, удумала? А вот я тебя сейчас огрею палкой, чтобы не плевалась тут. Я охраняю твой покой от ирода пришлого, что под отрока прячется, а ты меня тут поносишь. Ишь, курва старая!

— Ах, ты ж, пёс смердящей, поганец лихоимский, битюк приблудный, кочерыжка гнилая, я настоятелю всё расскажу, как ты его покой охраняешь. Завтра же пойдёшь с мертвяками воевать, да Пустынь спасать.

Тут до Акима дошло, что он берега потерял и, быстро переключившись с грозного тона, он принялся лебезить перед старухой.

— Ты, Ефросинья, пошто меня позорить идёшь? Я же раб верный, работник честный, помощник известный. Да и тебе сколько раз помогал, а ты поклёп на меня хочешь навести!

— Ах, вот ты как заговорил! Поклеп, говоришь, навести? А кто спал, а не бдил? Ты только бздеть, старый карачун, и умеешь, да ещё и хавало своё раскрыл, монахине угрожал. А сейчас опамятовался, как прикипело! Ишь ты, какой двуличный, одна личина твоя, как девица румяная, добра да сладка, а другая — как задница у козла, вся в навозе, да шерсти козлиной. Тьфу на тебя, тьфу. Иди к настоятелю, да винись, а я всё равно скажу ему, чтобы епитимью на тебя наложил, да и поделом тебе, дураку. Да, стой. Не сейчас иди. Я вернусь, тогда и пойдёшь, расскажешь, потом найдёшь меня. Понял, старый пень?

— Не старый я ещё, — пробурчал в ответ Аким. — Иди, я покараулю.

Монахиня отвернулась от него и направилась к туалету, а потом и помыться. Вернувшись через минут тридцать, она встретила Вадима, что стоял в келье и выслушивал наставления Акима.