— …ой, головушка ты моя бедовая, за что ж мне, сиротинушке, даже смертушки лёгкой не выпало?! Грозятся запытать меня ироды кровавые, а ведь мне и сказать нечего, бессловесному…

С учётом того, что "нечего сказать" продолжалось практически на одном дыхании уже больше трёх часов, Лорейна просто на некоторое время утратила дар речи. Во время возникшей паузы я некоторое время поголосил на тему "что у палачей безжалостных даже слов не находится, творимому беззаконию в оправдание. Что придётся мне, овечке безвинной, испить до дна чашу горькую, муки принять ужасные", но потом вынужден был переключиться на универсальные темы и черпать вдохновение, взывая с мольбой о сострадании к придорожному камню, голубому небу, ясному солнышку, пролетевшей мимо окна ласточке, пасущейся вдалеке коровке и даже к неосторожно скрипнувшей на ухабе рессоре кареты.

Если кто-то думает, что я просто выносил мозг своей охраннице, то будет весьма далёк от истины. Поначалу я действительно занимался этим исключительно из любви к искусству и с целью отсрочить неприятный разговор "по существу". Но почти сразу заметил, что эйра Лорейн угодила в ту же ловушку, в которую попадает начинающий муж жены-истерички, когда пытаясь взывать к рассудку своей голосящей половинки, выдаёт всё больше и больше информации, которой изначально делиться совершенно не собирался.

Так мне удалось выяснить, что мой арест — не личная инициатива эйры Боффатари, а приказ Повелительницы. Причём приказ был дан на основе предсказаний, сделанных придворной прорицательницей, некой Бинеллой Ннагой, чьё искусство прозревать будущее столь велико, что матриарх доверяет ей безоговорочно. Так что с меня полагается всю дорогу сдувать пылинки и доставить во дворец в целости и сохранности, как ценнейшую вазу. Не то, чтоб эйра мне всё это как на духу вот так вот взяла и выложила. Но внезапно вставляемые в причитания прямые обвинения или вроде бы риторические вопросы в стиле "выверни мозг кракозяброй, пойми где стояло почему" сделали своё дело и информация хоть и тонким ручейком, всё же текла в мои оттопыренные уши. По мере того, как теряющая ориентиры эйра утрачивала задор и уверенность, кто тут жертва, кто хищник, а кто паразит, которого прибить мало, я, дурея от безнаказанности и собственной наглости, всё дальше углублялся на ту сторону самой-самой крайней, последней черты дозволенного.

Приближение к месту нашей первой ночёвки ознаменовало переход от тюремной романтики и горестных песен-плачей в моём репертуаре к романтике простой, гетеросексуальной. Да, пришло время сменить амплуа, а то страдательная роль мне уже изрядно надоела, да и эйра к ней начала привыкать и реагировать не так нервно. Когда за окошком кареты пейзаж начал погружаться в сумерки, я вспомнил, что ночь — не только тёмное время суток, но ещё время образования устойчивых и не очень ячеек, порождающих новую жизнь. В подтверждение этого одна моя рука сама собой обняла за талию эйру, впавшую от неожиданности в оцепенение, а другая — ненавязчиво легла ей на коленку и пустилась в увлекательное путешествие вверх. Этот мой заход не оценили и попытались грубо, хоть и заторможено, но всё же пресечь. Даже несмотря на страстный шёпот прямо в ушко: "Здесь лапы у елей дрожат на весу, здесь птицы щебечут привольно…", сопровождаемый пальпацией[5] области сердца эйры.

Выдохнув, я решил обойти сопротивление с флангов.

Лишь себе, моя фея, увы, Вы не в силах помочь.

Перед Вами робея, не смею дерзить и дерзать.

И чего уж яснее, что ночь — это все-таки ночь…

Вот и вырвалось сразу, а раньше боялся сказать.

Вы стократно милее, во тьме прошептавшая: "Прочь…",

Но с годами обида слабеет, а годы скользят.

Лишь себя, моя фея, увы, не дано превозмочь,

А других и дано, но я твердо уверен — нельзя.

На фразе "я твёрдо уверен — нельзя", продолжил мануальное проникновение сквозь ещё трепыхающуюся оборону полностю деморализованной противницы, отчаянно пытающейся забиться в угол между диванчиком и стеной кареты.

Ни о чем не жалею, но сказке приходит конец: На тенистых аллеях притворства не видно лица. К счастью, феи потворствуют нашим шагам под венец, И, к несчастью, лишаются сами того же венца.[6]

К моему огорчению, на третьем куплете наша карета остановилась на постоялом дворе в Нбарро. Осознавшая, что это её шанс, эйра отцепила сначала мой поводок от скобы, потом мои руки от своей груди и попы и с нескрываемым облегчением выскочила на свежий воздух.

Как отверженные юноши выпускают пар? Кто как, но некоторых от неудовлетворённости тянет низвергать устои и устраивать революции. Начинать революционную деятельность, только что получив по рукам от облапываемой шишки местной то ли НКВД, то ли ФБР, то ли вообще Абвера было невероятно свежо, неожиданно и прогрессивно. Пока она собиралась с духом, чтоб выдернуть меня из кареты, оттуда на мотив бессмертного "Интернационала" донеслось:

"Вставайте же, закабалённы,

Драуры храбрые сыны,

Кипит наш разум возмущённый,

На смертный бой поднялись мы.