В ту ночь я несколько раз просыпалась от треска веток, открывала глаза, и видела, что Лика стоит и вглядывается в темноту. Потом она возвращалась и садилась рядом.

— Ты в порядке? — один раз спросила я.

— Да, спи.

Когда я проснулась, солнце уже вовсю светило. Лика снова пыталась разжечь костер с помощью осколка стекла. Луч вроде бы фокусировался, но кучка травы и мха не загоралась. Ровная плоскость, ряды рыжих тонких сосен, зеленый мох. Этот лес будет мне сниться в кошмарах. Правая ладонь болела, пальцы почти не сгибались. Шея опухла от укусов мошкары. Было больно все: ходить, сидеть, лежать. На нас не осталось живого места. «Повезло, что мы в тот день были в куртках, — снова подумала я. — Повезло, что зашли в лес в куртках, не повезло, что вообще туда зашли». Я думала одни и те же мысли день за днем.

— Ты поспала хоть немного?

— Нет. Ты ничего не слышала ночью?

— Только тебя.

Лика отбросила кусок бутылки.

— Ничего не получается. Зараза. Черт-черт-черт. Я слышала, будто кто-то кричал, звал кого-то. Слушай, я вот что думаю. Та женщина, которую мы видели, она недавно совсем умерла, так?

— Я похожа на судмедэксперта?

— Мне кажется, недавно, мне кажется, она слишком на человека была похожа, и мухи вокруг нее эти. Так вот, если она недавно умерла и она грибница, она из какой-то соседней деревни должна быть, верно?

— Верно.

— И ее должны искать. И возможно, те, кто ее ищет, в лесу сейчас, думают, что она жива, и будут ее звать. А найдут они нас.

— Ты гений!

Мы шли, кричали, делали паузы и прислушивались в ответ. Нам никто не отвечал. Мы снова шли и снова кричали. Лес молчал. Один раз мы видели бредущего человека впереди, но он не отозвался на крик, а у нас было правило: если кто-то не отвечает, мы за ним не идем.

Через пару часов мы вышли на тропинку, первую встреченную тропинку за неделю. Лика от радости разревелась, села на землю и рыдала, я села рядом и смотрела на нее, грязную, изможденную, исцарапанную и искусанную насекомыми, больше похожую на бомжа, чем на ту Лику, которую я знала прежде, но все еще с красной помадой на губах, и мы сидели на тропинке и не могли заставить себя встать и пойти. Не знаю, почему мы не шли: то ли от того, что не было сил, то ли от страха, что тропинка может кончиться тупиком.

— Ладно, пойдем. — Лика поднялась, вытирая слезы рукавом куртки. — Пойдем. У меня помада не размазалась?

— Все отлично у тебя.

— Ну смотри, в деревне зеркало будет, если размазалась, я запомню, что ты мне соврала.

— Пойдем.

Слезы оставили на лице Лики бороздки, и стало видно, насколько же у нее грязное лицо. Наверное, я выглядела еще хуже, она хоть как-то старалась следить за собой, хоть без воды это было и сложно.

Мы пошли по тропинке, наугад выбрав направление. Лес был густым, ветки деревьев опускались низко, я могла пройти, а Лике приходилось идти пригнувшись.

— Отец одно время увлекался разными духовными практиками, — сказала она, — и ездил даже в Индию медитировать и молчать в монастыре. Такая практика: медитируешь и молчишь десять дней. Разговаривать совсем нельзя, нельзя произносить ни звука. Ну и он решил меня тоже отправить, потому что я много говорю всегда, он сказал, что мне может быть полезно некоторое время помолчать. А мне интересно было, и я поехала.

— Так-так?

— Десять дней провела там. По утрам завтракали какой-то кашей на воде, потом три часа медитировали, потом обедали какой-то кашей на воде и овощами какими-то сырыми, после обеда было свободное время — я в основном гуляла вокруг монастыря, — потом медитация, ужин (угадай, что было на ужин) и отбой. И ни слова произнести было нельзя. Я в первый день попробовала, на меня монахи зашипели так злобно. Говорить, значит, нельзя, а шипеть можно.

— Понравилось тебе молчать?

— Ты знаешь, да. Это прикольно. Первые дня три молчать приятно, появляется ощущение спокойствия какого-то внутреннего. Следующие пару дней очень хочется что-нибудь сказать или даже закричать. А потом появляется страх, что, когда все это закончится, ты начнешь говорить, но никто тебе не будет отвечать. Я последний день молчания так боялась, прямо представляла, как все закончилось, я возвращаюсь домой, звоню подруге, а она берет трубку и молчит. Я что-то ей говорю, а она молчит. Приезжаю домой, открываю дверь, а отец молча уходит в другую комнату. И куда бы я ни пошла, что бы я ни сказала, все в ответ будут молчать. И со мной никогда больше никто не заговорит, никто.

— Как жутко.

— Я это к чему. У меня сейчас, знаешь, какой самый большой страх?

— Какой?