– Ладно уж, принесите только коньяк. Атлетическая особа, видимо, принадлежала к обществу поборников трезвости. Она так уставилась на мою рюмку, словно это была тухлая рыба. Чтоб позлить ее, я заказал еще один и в упор взглянул на нее. Вся эта история меня внезапно рассмешила. Зачем я забрался сюда? Зачем мне нужна эта девушка? Здесь, в суматохе и гаме, я вообще ее не узнаю. Разозлившись, я проглотил свой коньяк.

– Салют! – раздался голос у меня за спиной. Я вскочил. Она стояла и смеялась:

– А вы уже заблаговременно начинаете? Я поставил на стол рюмку, которую все еще держал в руке. На меня напало вдруг замешательство. Девушка выглядела совсем по-иному, чем запомнилось мне. В этой толпе раскормленных баб, жующих пирожные, она казалась стройной, молодой амазонкой, прохладной, сияющей, уверенной и недоступной. «У нас с ней не может быть ничего общего», – подумал я и сказал:

– Откуда это вы появились, словно призрак? Ведь я все время следил за дверью.

Она кивнула куда-то направо:

– Там есть еще один вход. Но я опоздала. Вы уже давно ждете?

– Вовсе нет. Не более двух-трех минут. Я тоже только что пришел.

Компания за моим столом притихла. Я чувствовал оценивающие взгляды четырех матрон на своем затылке.

– Мы останемся здесь? – спросил я.

Девушка быстро оглядела стол. Ее губы дрогнули в улыбке. Она весело взглянула на меня:

– Боюсь, что все кафе одинаковы.

Я покачал головой:

– Те, которые пусты, лучше. А здесь просто чертово заведение, в нем начинаешь чувствовать себя неполноценным человеком. Уж лучше какой-нибудь бар.

– Бар? Разве бывают бары, открытые средь бела дня?

– Я знаю один, – ответил я. – И там вполне спокойно. Если вы не возражаете…

– Ну что ж, для разнообразия…

Я посмотрел на нее. В это мгновенье я не мог понять, что она имеет в виду. Я не имею ничего против иронии, если она не направлена против меня. Но совесть у меня была нечиста.

– Итак, пойдем, – сказала она.

Я подозвал кельнера, – Три большие рюмки коньяку! – заорал этот чертов филин таким голосом, словно предъявлял счет посетителю, уже находившемуся в могиле. – Три марки тридцать.

Девушка обернулась:

– Три рюмки коньяку за три минуты? Довольно резвый темп.

– Две я выпил еще вчера.

– Какой лжец! – прошипела атлетическая особа мне вслед. Она слишком долго молчала.

Я повернулся и поклонился:

– Счастливого рождества, сударыня! – и быстро ушел.

– У вас была ссора? – спросила девушка на улице.

– Ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на солидных дам.

– Я тоже, – ответила она.

Я поглядел на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как она живет.

* * *

В баре я почувствовал твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и протирал большие рюмки для коньяка. Он поздоровался со мною так, словно видел впервые и словно это не он третьего дня тащил меня домой. У него была отличная школа и огромный опыт.

В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, как обычно, Валентин Гаузер. Его я знал еще со времен войны; мы были в одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо; он думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду письма, так как матери должны были делать операцию. Но он ошибся. Это была рекламная листовка о подшлемниках из крапивной ткани. На обратном пути его ранило в ногу.

Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал… Он утверждал, что обязан торжественно отмечать свое счастье – то, что он уцелел на войне. И его не смущало, что с тех пор прошло уже несколько лет. Он заявлял, что такое счастье невозможно переоценить: сколько ни празднуй, все мало. Он был одним из тех, кто необычайно остро помнил войну. Все мы уже многое забыли, а он помнил каждый день и каждый час.

Я заметил, что он уже много выпил. Он сидел в углу, погруженный в себя, от всего отрешенный. Я поднял руку:

– Салют, Валентин. Он очнулся и кивнул:

– Салют, Робби.

Мы сели за столик в углу. Подошел бармен.

– Что бы вы хотели выпить? – спросил я девушку.

– Пожалуй, рюмку мартини, – ответила она, – сухого мартини.

– В этом Фред специалист, – заявил я. Фред позволил себе улыбнуться.

– Мне как обычно, – сказал я.

В баре было прохладно и полутемно. Пахло пролитым джином и коньяком. Это был терпкий запах, напоминавший аромат можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Мягкий свет одинокой лампы отбрасывал на нее красные блики, словно там отражалось подземное пламя. В зале горели только две маленькие лампы в кованых бра – одна над столиком Валентина, другая над нашим. Желтые пергаментные абажуры на них были сделаны из старых географических карт, казалось – это узкие светящиеся ломти мира.