– Эльре. Ты можешь называть меня Эльре, маленькая птичка. Не сопротивляйся… вот так… спи, михеле, закрывай глаза. Я заберу из твоей памяти все, что случилось… все… ты будешь думать, что в то самое утро просто не дождалась меня в башне и заснула. Лонндарийские травы помогают очистить разум, делают память мягкой, как глина, и позволяют снять с нее оттиски, а потом изменить, вылепить новую… и заодно сам пройду по твоим следам, загляну в лицо каждого степного варвара, чтобы найти и убить!

Его вкрадчивый голос отдавался горечью выпитого напитка на языке, обволакивал, тепло струился по комнате, усыплял… ровно до того момента, как он произнес последние слова. Ледяная игла ужаса пронзила меня от макушки до пят, резко отдалась жжением в две печати на моем теле – огненные дорожки повторили рисунок на груди – явный, видимый, хотя и полустертый, и на бедре, но уже скрытно.

Я резко распахнула глаза, оттолкнула склонившегося надо мной эльфа и зло зашипела:

– Не смей лезть в мою память!

– Натаэль? – кажется, эльф больше удивился, чем рассердился. – Не сопротивляйся, михеле, тебе лучше забыть все, что случилось.

– Еще чего! – страх придал мне сил, и я, не смотря на сонную одурь, сковывавшую и без того слабое тело, резко отодвинулась на другой край кровати. – С моим телом ты можешь делать все, что захочешь, я не могу тебе помешать! Но в голову мне лезть не смей! Я лучше ее о стену разобью, чем позволю просто стереть себе память!

– Что за глупости, Натаэль, – немного растерянно, но уже теряя терпение, спросил эльф, не делая попыток подтащить меня обратно. Он вообще встал с постели и даже отошел на шаг, видимо, чтобы я не наделала глупостей. – Ты не в себе. Испытания оказались слишком… непосильными для слабого женского разума. позволь мне помочь тебе, не сопротивляйся, иначе…

– Слушай, – я попыталась успокоиться, выдохнуть и говорить как можно убедительнее. – Это МОЯ память. Мой опыт. То, что делает меня мной. Его нельзя трогать, изменять, месить как глину! Это хуже, чем если меня убить! – господи, ну и чушь я несу… то есть, не чушь, в целом-то так оно и есть, но причины сопротивляться у меня совсем другие.

– Это какой-то религиозный запрет из твоего прежнего мира? Обычай?

– Да! – я даже обрадовалась тому, что эльф, как всегда, сам придумал объяснение. – И я…

– Врешь, – как-то устало констатировал мужчина, резким броском преодолел разделяющее нас расстояние, схватил меня, прижал к кровати, поймал мой взгляд и… что-то сделал, так что теперь я смотрела ему прямо в глаза и не могла даже моргнуть.

– Почему ты сопротивляешься? – его голос звучал как-то тягуче и гулко, словно у заезжего гипнотезера в гарнизонном клубе, куда мы как-то ходили еще школьниками. И не ответить на заданный вопрос я почему-то не могла.

– Я не хочу, чтобы кто-то это видел! – все, что мне удалось буквально выплюнуть сквозь сжатые зубы.

– Глупая девчонка! Смотри мне в глаза! – тоже зло и резко приказал мой мучитель, а дальше…

Все, что я смогла – это зацепиться разумом за одну единственную картинку: ночь, юрта, ворох шкур и ковров, жесткие веревки на запястьях и лодыжках, кожаный кляп в зубах и размеренные движения нависающего надо мной мужского тела, лица которого я в этот момент не вижу.

– Демоны Харрша! – эльф выругался и отпрянул, зло оскалившись, но потом снова схвати меня, встряхнул… и получил другую картинку – я вспомнила, как в самый первый день похищения мне обрили голову и поставили на грудь клеймо.

Абсолютно не по эльфийски выругавшись, рабовладелец отпустил меня. Встал с кровати, отошел к столу, налил себе что-то в кубок из узкогорлого кувшина.

– Я должен был догадаться!

Глава

32

Ага, а то до этого он не знал, что обычно делают похитители с пленницами! Догадался он… так ему и надо!

Я зажмурилась, пытаясь сдержать слезы, и снова отползла в дальний угол кровати, только бы оказаться подальше от этого ушастого гада. Дура! Еще жалела его… скотину такую. Вся его “любовь” – это хозяйская прихоть, просто ему понравилась экзотическая канарейка. “Птичку” можно посадить в клетку, кормить вкусными плодами и даже баловать под настроение. Можно даже подлечить ей крылышки, если кто-то без спросы повыдирает оттуда перья. Но если канарейка вздумает заикнуться о свободе или не станет петь по команде…

– Прости… – пока я злобно пыхтела про себя про рабовладельцев и прочих сволочуг, чертов эльф успел снова переместиться ко мне на кровать, но, слава богу, хватать и лапать не стал. И лицо у опять словно осунулось, под глазами залегли глубокие тени.

– Прости, птичка. Я все время забываю, что ты не человек под этой оболочкой.

Я с трудом сдержалась, чтобы не пнуть ушастого расиста пяткой прямо вот куда достану! Я как раз человек! В отличии от некоторых!

– Не злись, михеле… я идиот, я даже не подумал, как тяжело тебе будет показывать кому-то свое унижение. Эта проклятая печать… нет ничего страшнее запертой магии и чувства бессилия. Это так унижает. Я понимаю. Но почему ты не хочешь забыть?!