Вся жизнь Петра Ивановича прошла на ратной службе — и промелькнула перед глазами уже убеленного сединой воеводы в одно мгновенье. Война со шведами при государе Федоре Иоанновиче, штурмы Копорье и Яма — а затем беспокойная Сибирь, Урал, воеводство в Чердыни… Лесная война с вогулами, пленения князя их Аблегирима… А затем мятеж Болотникова — и вот, наконец, Смоленск.

И летящие навстречу крылатые польские гусары…

Умелый наездник, Петр Иванович направил своего скакуна влево от летящего навстречу ляха — под бьющую правую руку! Оба всадника ударили разом; русич успел наклонить голову, подставив под лезвие вражеской сабли остроконечный, конический шелом — и польский клинок лишь соскользнул на наплечник полного зерцального доспеха… В то время как ребристое навершие пернача — символа власти воеводы! — врезалось в польский шишак! Вмяв левый науш в голову ворога, раздробив тому челюсть и лицевые кости… Гусар без звука рухнул на снег — но уже в следующий миг в грудь воеводы врезался польский кончар!

Новый враг, потеряв разлетевшуюся от удара пику, держал длинный граненый клинок ровно над землей, словно копье — и атаковал также на скаку, пытаясь таранить! Но он зашел слева — и нанести точный прямой удар ляху не удалось… Граненое острие его кончара впилось в прочную, круглую кирасу зерцала под углом, все же сумев ее пробить — но не прошив тела воеводы!

Более того, от напряжения при ударе — и скорости галопа гусарского жеребца, пролетевшего вперед — прочный, но все же довольно тонкий клинок переломило пополам…

Петра Ивановича при этом швырнуло на заднюю, невысокую луку седла. Но кряжистый воевода, могучий словно медведь, до предела сдавил конские бока бедрами — и все же удержался! Застрявшее в зерцале обломанное острие кончара, добравшись до плоти, вызвало острую боль и жжение, но не убило — а только разозлило русича. И отпустив поводья, левой рукой он тотчас выхватил из седельной кобуры колесцовый пистоль, развернулся вполоборота (благо, что русское седло дает всаднику значительную свободу) — и с дюжины шагов всадил тяжелую пулю промеж гусарских «крыльев»! На этом расстоянии горячий свинец без труда пробил кирасу ляха, бросив отчаянно вскрикнувшего всадника на холку жеребца…

Но когда воевода развернулся в седле, надеясь еще встретить нового ворога, то увидел лишь стремительно приближающуюся к глазам саблю — навеки погасившую в них свет.

…- Пали!!!

Очередной залп вновь затягивает бойницы верхнего боя Молоховской вежи едким густым дымом. И вновь я вынужден прекратить огонь — а впрочем, все «двенадцать апостолов» на берендейках опустошены, как кажется, уже у всех стрельцов. И чтобы обновить пороховые заряды, нам потребуется время…

Устало привалившись к стене у самой бойницы, я дождался, когда дым рассеется — чтобы увидеть, как потрепанные пищально-пушечным огнем гусарские хоругви в беспорядке отступают от ворот. Увлекшись погоней и истреблением детей боярских, ляхи неосторожно приблизились к кремлю на пищальный выстрел — и попали под дружный залп всего стрелецкого приказа, грянувшего со стен и башен Смоленска! Тяжелые ядра и сотни пуль, смертельным градом хлестнувшие по смешавшим ряды всадникам (довольно эффектно смотрящихся в своих леопардовых шкурах да с крыльями за спиной!), свалили несколько десятков шляхтичей и «почета» — их боевых слуг. Заметно остудив пыл и гонор ляхов, все же умеющих учиться на ошибках — своих или чужих… В любом случае, гусары не рискнули ворваться в крепость на плечах отступающих детей боярских — две сотни которых теперь поспешно втягиваются в раскрытые ворота Молоховской вежи.

И среди прочих воев, я с удивлением увидел и нескольких пеших мужиков, держащихся за стремена всадников дворянского ополчения — более всего напоминающих наших охотников, еще до рассвета направившихся на вылазку! Неужели каким-то чудом уцелели в круговерти схватки?!

Отчего-то я заострил внимание на рослом худом парне с рассеченной головой — как видно, вражья сабля задела воя только вскользь, срезав кожу, но не прорубив кость. Последний прижимает к груди окровавленную шапку из заячьего меха — не иначе как она его и спасла…

Отвернувшись от бойницы, я встретился взглядом со стоящим чуть в стороне Шеиным — сильно побледневшим, и также отвернувшимся от поля боя, густо усеянного телами павших с обеих сторон… Мне не хотелось бы сейчас ничего говорить — но все же с трудом разлепив ссохшиеся губы, я протолкнул сквозь пересохшее горло:

— Я не знаю что сказать, воевода. Мне… Мне жаль.

Михаил Борисович угрюмо усмехнулся — но после ответил без всякой злобы:

— Полк панцирных черкасов мы, считай, полностью разбили — а то, что к воротам пойдут именно они, а не гусары, ты знать не мог. Пешие роты литовцев также неплохо потрепали, а дети боярские… Воевода Петр Иванович не услышал мой рог — или не захотел услышать… Но мы были в шаге от победы.

Немного помолчав, воевода продолжил — добавив металла в голос: