Но уцелевшие черкасы атаковать не рискнули — несмотря на то, что у них была возможность сблизиться с нами, покуда пороховой дым мешал нам целиться. И пока большинство рейтар не успело перезарядиться… Но драться с подготовленными солдатами — это вам не крестьян пытать и резать! Нет, когда серая завеса полностью развеялась, мы увидели лишь спины двух десятков уцелевших воров, улепетывающих в сторону леса.

Правду же говорят — особая жестокость есть признак отчаянной трусости…

— Рейтары — пали по черкасам!

Очередной залп — двух десятков детей боярских, разрядивших оставшиеся парные пистоли… А я уже кричу, рванув к уцелевшему (слава Богу!) Хунду:

— Никита, по коням! Казачки, не отстаем!!! Возницы — расцепляй телеги…

Мы ринулись конными вслед запорожцам — чуть больше дюжины всадников; скакуны остальных рейтар, увы, попали под вражеский залп… Но тем сильнее наше желание воздать врагу — и за лошадей, и за растерзанных крестьян, и за прочих, многих жертв окаянных лисовчиков!

— Бей!!!

Ближний из воров испуганно оглянулся назад — и в последний миг попытался рвануть в сторону… Но, поравнявшись с ним, я широко полоснул саблей, наискось перетянув спину черкаса вмиг окрасившимся красным клинком! Конному сабля всяко сподручней, ее я храню в седельных ножнах — в то время как верный рейтшверт по-прежнему держу на поясе… Никита Каверин также настиг своего противника саблей — в то время как один из донцов и вовсе снес замешкавшегося запорожца грудью жеребца! Я же, осадив Хунда, выхватил последний (отцовский!) пистоль — и выстрелил в спину очередному вору; отчаянно вскрикнув, тот выгнулся, и завалился лицом в снег…

И вдруг слева ко мне подскочил черкас с перекошенным от ненависти лицом — и высоко поднятым над головой бердышом! Я только и успел перекрыться саблей да рвануть в сторону поводья Хунда, стараясь уйти от удара… Но тут же лезвие стрелецкой секиры врезалось мне в живот, буквально вынеся меня из седла! Верный жеребец испуганно заржал — а сам я тяжело рухнул наземь спиной, скривившись от боли… Еще в падение выпустив из пальцев рукоять трофейного кылыча — отчаянно лязгнувшего при ударе бердыша, и как кажется, переломленного пополам.

Правда, секира не прорубила кирасы — но заброневое действие ее удара, вкупе с самим падением, выбили из меня дух…

А между тем, отчаявшийся противник — рослый и широкоплечий казак с бешено горящими глазами — уже подскочил ко мне, занеся топор для нового удара! Однако прежде, чем полотно бердыша рухнуло бы мне на голову, звонко звенькнула тетива составного лука — и коротко свистнув, в спину черкаса вонзилась казачья стрела… Заставив того оступиться, и промахнуться с ударом! Боек секиры рухнул в снег рядом с моей головой; сам же я, опомнившись, вырвав из ножен рейтшверт — и с силой вонзил верный меч в живот вора! Наточенный клинок без особых усилий вошел в его плоть верхней третью…

Но запорожец еще несколько мгновений продержался на ногах, отчаянно борясь со смертью — да силясь поднять ставший вдруг столь тяжелым бердыш. Но сметь взяла свое — и черкас тяжело рухнул наземь, лицом вперед, не издав при этом ни единого звука…

Все?

Все…

— Отставить преследование! Пусть хоть кто-то спасется, чтобы рассказали о нас…

С трудом я приподнялся и сел подле мертвого казака, решившего продать свою жизнь подороже. Смелый был малый — и какой крепкий! Жаль, что не с нами воевал против ляхов — а за европейских господ, в безумном желании обогатиться, да поверив в лживые посулы о будущей вольной и сытной жизни… А наверняка ведь крещенный, православный! И по крови родня, русин… Но все туда же, с ляхами и литовцами.

Ну, так по делам и конец…

Со вздохом я сгреб пальцами незапятнанный кровью, чистый снег, и растер им пылающее лицо — а отняв руки, увидел, что в ладонях снежное месиво окрасилось розовым… Неожиданно из-за туч показалось солнце; лучи его устремились к нашему обозу. И в свете их я увидел, что с деревьев все также невесомо падает сверкающий иней, все также мерно кружась в воздухе перед самым своим падением…

Что ему до людской суеты?

Рада шикнула от боли, обжегши пальцы — и подув на них, быстрее схватила за холодную мочку уха. Но тут латка с пирожками опасно накренился из печного горнила — и быстрее подхватив ее, кухарка едва успела поставить пироги на стол.

— Рада, осторожнее!

Глафира, старшая на княжеской кухне, окинула подчиненную гневным взглядом. Но покривив полные, накрашенные вареной свеклой губы, бранить ее не стала… А ведь когда жена стрелецкого сотника была принята аж на княжескую (!) кухню, спуску ей Глаша не давала… Как впрочем, и остальные кухарки, ловившие чуть ли не каждое слово старшей поварихи — и отчаянно боявшиеся ее частых приступов гнева.